Ложные надежды

— Ага, — смеётся Глеб, — и я понял, что она на самом деле имела в виду. Ты же не остановишься ни перед чем на пути к своей цели, так, Маша? Дай тебе возможность распоряжаться чужими жизнями, и ты без зазрения совести этим воспользуешься. Не удивительно, что Ксюша сделала всё возможное, чтобы не подпустить вас с Кириллом друг к другу.

Он поднимается, но я слышу мягкую, осторожную поступь огромных лап, чуть задевающих паркет острыми когтями. Склоняет голову вбок, разглядывая меня с видом победителя, а сам принюхивается, чтобы учуять, пахнет ли от выбранной жертвы страхом и смирением со скорой страшной гибелью. Прячет руки в карманы брюк, в то же время как мощные мышцы плеч приходят в движение и напрягаются, принимая боевую позицию.

— То, что ты сказал, просто смешно, — произношу это равнодушно, с усилием расслабляя собственное лицо, пряча от львино-янтарного взгляда своё смятение. Хотя знаю, что бежать уже некуда.

Прыжок.

— Ты кремировала её, — острые зубы вонзаются прямо мне в шею и прокусывают насквозь, заливая слабо трепещущее тело горячей алой кровью. — А я, по правде говоря, очень хорошо знал Ксюшу. И все её страхи — тоже.

Глеб оглядывает меня напоследок, наслаждаясь видом только что растерзанной им добычи, и просто уходит.

Ксюша любила розы. На длинных стеблях, усеянных опасными шипами, с тёмно-зелёными листьями и вытянутыми огромными бутонами вызывающе-красного цвета, источающими обманчивый, нежно-цветочный аромат. И до слёз, до дрожи, до дикой и не поддающейся контролю паники боялась огня.

* * *

Первую ночь я так и не ложусь спать, до утра просиживаю на кухне перед ноутбуком и отбиваюсь от нескольких попыток добродушного Ромки составить мне компанию или уговорить на пару часиков сна. Самой себе готова признаться: слишком пугает меня то, что может присниться после всего случившегося.

А днём я ещё более растеряна, чем накануне. Подолгу смотрю в одну точку, совсем позабыв про работу, и ловлю себя на мысли, что постоянно оглядываюсь на вход в отдел и словно жду чьего-то появления. От этого хочется снова и снова рассмеяться, сделать себе больно, заплакать в конце концов — что угодно, лишь бы перестать чувствовать себя настолько жалкой, почти нормальной в том смысле, который вкладывают в это слово большинство людей.

Это оказывается отвратительным: грустить, скучать, думать и переживать о ком-то, не напоминая себе, что так нужно делать, а просто испытывая столь разрушительные эмоции постоянно. Похоже на болезнь, на тяжёлую и долгую лихорадку, от которой тело ослабевает и неприятно ноет, а сознание размывается, как нарисованная мелками на асфальте картинка после дождя.

Я пытаюсь вспомнить, было ли со мной что-то подобное десять лет назад, но ничего не выходит. Несколько месяцев после фатальной ночи, его отъезда в столицу и оставленной им записки меня просто не было в живых, и всего мира больше не существовало. Не происходило никаких событий, люди не двигались и не разговаривали друг с другом, солнце не всходило по утрам и не уходило в закат. А потом прошёл мой день рождения, и лишняя привязанность, опасная жалость, болезненное доверие навсегда остались в тех запутанных, окончательно сломавших меня изнутри тринадцати. Жизнь снова пошла по заданной ей предсказуемой территории, не выбиваясь из расчётов и не выходя за диапазон предопределённых значений.

И когда новая ночь подкрадывается ко мне обманчиво-ласковой нежностью, я позволяю себе прикрыть глаза лишь на мгновение и переношусь прямиком в ад, скроенный из собственной совести и воспоминаний, от которых хочется орать в полный голос.

— Мы же прокляты, Маша, — весело смеётся Ксюша и кружится, позволяя подолу длинного свадебного платья взлетать вверх, оголяя её тонкие щиколотки и босые ступни, перепачканные землёй.

Белоснежное кружево невесомо порхает в воздухе, напоминая лишь утренний туман, лёгкую дымку, полупрозрачные лепестки высушенных цветов, медленно оседающие вниз. Только великолепное зрелище не вызывает должного восторга, и вместо этого во мне нарастает непонятная тревога.

Платье вспыхивает в одно мгновение, охватывая её ядовито-оранжевыми языками пламени. А она продолжает кружиться, кружиться, кружиться и визжит, как в одном из своих детских ночных кошмаров. Светлые волны волос выгорают дотла и разлетаются чёрным пеплом, кожа трескается и рассыпается, а кровавый, охваченный огнём силуэт продолжает свою неистовую пляску.

— Тише, тише, — шепчет мне на ухо низкий голос, и сильные руки перехватывают меня за талию и держат крепко, не давая броситься к ней навстречу.

Я дёргаюсь и в отчаянии зажимаю ладонями уши, чтобы больше не слышать этот пронзительный, невыносимый предсмертный крик. Упираюсь взглядом в кромешную тьму, испуганно трогаю пальцами мокрые от слёз щёки и закашливаюсь, потому что во рту всё болезненно пересохло, а горло сжимает панический спазм.