Ложные надежды

Мы лежим так до рассвета. Пропадаем, поддаёмся дрёме, исподтишка накрывающей наши тела тонкой вуалью, вздрагиваем испуганно, неожиданно проваливаясь обратно в мучительные сны, будим друг друга, застываем, отвердеваем в переплетении рук и ног, сливаемся дыханием.

Только молочная пелена медленно просыпающегося солнца, разливающаяся по чернильному небу, не разгоняет страхи, не отводит их прочь, отправляя вслед за ночью. Они остаются с нами, хитрым и живучим паразитом забираются внутрь тела, прячутся в тени раздутого, пульсирующего за износ сердца и постепенно отравляют, парализуют, убивают.

Я захожу в душевую вслед за ним, тут же ёжусь от брызг долетающей до меня прохладной воды, обхватываю плечи ладонями и это неожиданно выглядит так, словно пытаюсь прикрыть голую грудь. И этим странным движением ещё сильнее просто обнажённого тела обращаю на себя его взгляд: тяжёлый, густой, стекающий по мне горячим мёдом.

Запоздало осознаю, что делать подобное утром — запрещённый и жёсткий приём, но контролировать себя как раньше уже не получается. Это больше не провокация, а невыносимая потребность, удовлетворить которую хочется прямо здесь и сейчас.

Меня не сдерживает больше физической оболочкой. Я вся — сгусток сплошной энергии, ярких эмоций, искрящих порывов и молниеносных импульсов.

Оказываюсь прижата спиной к плитке быстрее, чем осознаю рывок Кирилла прямиком ко мне. Прямо как в первый раз, — эта мысль стремительно накручивает мои органы на острое веретено желания и рисует ненормальную улыбку на искусанных губах. Его ладонь ложится на шею, пытается сжать её крепко и грубо, но выходит лишь мягкое, абсурдное для ситуации нежное поглаживание пальцами.

Мы изменились. Оба изменились так сильно, что обратно уже ничего не вернуть.

И он понимает это тоже. Чувствует. Закрывает глаза и прижимается своим лбом к моему, а пальцы разжимаются и неторопливо спускаются к ключице, обводят её выступ.

— Я сделаю всё, чтобы быть с тобой. И всё брошу, не раздумывая, — забываюсь, пытаюсь покачать головой, но лишь сильнее упираюсь в его лоб и попадаю кончиком носа в выемку над верхней губой. И какая в самом деле разница, смогу ли я его простить, если всё равно доверяю безоговорочно и абсолютно? Сейчас доверяю даже больше, чем самой себе, уязвимой и ослабленной испытываемыми чувствами.

Я знаю, уверена, что он говорит правду. Вот только в конце, как и положено, должно появится хотя бы одно веское и перечёркивающее всё к хуям «но».

— Как только буду уверен, что тебе больше ничего не угрожает. Как только перестану трястись каждую секунду, что тебя могут снова у меня отобрать.

— А что делать мне? Скажи, Кирилл? Просто ждать, снова ждать того, на что я не в силах никак повлиять? — пальцы так и скользят по влажной плитке, дрожат, собираются в кулаки. Сжать бы их и лупить со всей силы, расшибать до крови от отчаяния.

— Хотя бы не помогай нашим врагам добиться желаемого, — говорит чётко, громко, с напором. Придавливает мою голову затылком к стене и отстраняется совсем немного, смотрит мне прямо в глаза и криво ухмыляется, когда мой взгляд наконец с трудом фокусируется прямо на нём. — Не изводи сама себя, Ма-шень-ка.

Смеюсь хрипло, рвано. Истерично. Потому что не знаю, как выполнить его просьбу. Не умею жить иначе, как порывами постоянного безграничного саморазрушения. Не могу перестать остервенело жать на кнопку экстренного уничтожения и со странным наслаждением вслушиваться в обратный отсчёт секунд, остающихся до финального взрыва.

Так мне и надо.

Тянусь к нему губами. Прикусываю совсем немного, одной рукой яростно обхватываю его затылок и царапаю плотную, горячую кожу. Сама не понимаю, кому хочу сделать больно: себе или ему. Всё равно ощущать это буду одинаково сильно.

— Кирилл, я… Я тебя… Я… — запинаюсь, спотыкаюсь и падаю. Падаю, падаю, падаю и пролетаю тысячи километров, но так и не могу произнести вслух несколько обычных слов.

Давай же, Маша. Ты ведь всегда повторяла, что это ничего не значит.

Под льющейся на нас водой не видно, как я снова начинаю плакать. Только тело предаёт, подставляет меня, толкает к нему, снова к нему, с мелкой дрожью и дёргающимися в рыданиях плечами.

— Я знаю, знаю, Маша, — заверяет, прерывая моё сдавленное бормотание вперемешку со всхлипами. Целует утешительно, гладит по голове, рукам. Больше не требует, не просит, не ждёт ничего из того, к чему так упрямо и безжалостно подталкивал меня ответными провокациями, насмешками, жёсткой игрой на эмоциях. — Я это чувствую. Всегда чувствовал.

Меня перемололо. Раскрошило. Размазало.

Вот только сумей я отмотать время вспять — просто бросилась бы в эту пропасть ещё раньше.

Давно нет упрямой, честной и отвратительно правильной девочки Маши Соколовой. Больше нет своенравной, бесчувственной и просчитывающей всё наперёд Маши Соболевой. Меня нет. А может, никогда и не было?