Ложный вакуум

– Я работаю над документальным фильмом, – сказал один чувак с фотоаппаратом наперевес, в то время как рядом кто-то матерился на ломаном китайском; китайцы в свою очередь горячо приветствовали беззаботно озвученные хуи и пёзды, они обнимали и обкрикивали братскими зовами счастливчика, словно одной ногой он уже ступил на территорию Китая, он же просто был пьян – смесь чилийского вина и коньяка из «Дикси» дразнила и взрывала память. Хау дзимбо! О, хау дзимбо! Свет то яркий, то тусклый.

Мексиканка говорит со мной; я объясняю ей тонкости spelling таких слов, как блядь, сука, а также типы склонений глагола «помогать».

– Проще сказать – иди нахуй!

Мексиканка и колумбиец, сидящий рядом (кстати, по-русски он говорил практически без акцента), смеются. Мусорка на лестничной клетке битком набита окурками, бутылками, пачками от чипсов и сухариков. Я думаю о том, что время здесь безропотно, и свет не просто освещает ступени, заплёванные и заблёванные, а хитростью перенимает их эмпирический субстрат и человеческую атрибуцию; вкупе с алкогольными и табачными испарениями пространство лестничных площадок примеряет на себя облик истории, вернее, летописи, в которой хронология еле поспевает за событиями, а сами события – не более чем игра в кости. Я выкуриваю последнюю сигарету; она прочно вплетается в ход этой карнавальной истории.

– Это какой этаж? – спрашивает парень, по виду которого можно сделать вывод, что ему глубоко похуй, где он, какой это этаж, сколько сейчас времени; никаких взысканий к бытию, лишь пьяная муть на глазах. Это ночь повинна в подобном состоянии? Когда-то давно я отказался от наивной синкретичности времён суток, но с каждым разом я понимаю, что ночь не искупается декором до конца. В ней нечто присуще от алкоголя; она в силах пьянить не хуже любого джина или кошацу.

– Это четырнадцатый, – отвечаю я.

– А! Я запутался. Просто хожу туда сюда, выпить ищу.

Не мудрено запутаться – в здании девятнадцать этажей. Как если бы царство Аида вытянули из Тартара с помощью вакуумного пылесоса и поставили перпендикулярно земле; наглая и бездарная претензия на Вавилон. На стенах вместо ветхозаветных «мене, мене, текел, упарсин» красуются низкопробные хокку и кривые киноцитаты.

Шум только растёт. Я оглядываюсь на людей: фигуры в табачном дыме с бутылками уже непонятного какого напитка в руках.

Разогнали кровь. Уйдёт вся ночь, чтобы немного сбавить обороты и понять – пьяная речь не стоит даже ломаного гроша. Хотя, стоит признаться, я немного завидую опьянённым мозгам.

По мере того, как я терял своё место в этом балагане, когда мои мысли грозили перевоплотиться в нечто общее и до мельчайших подробностей узнанное, во мне усиливалась потребность собрать по осколкам тот рупор, из которого зазвучал бы мой и только мой голос; однако, я понимаю, что именно этот голос отвергнет меня как собственного носителя.

– У меня сигареты кончились, – говорю я своему другу.

– Ну, пошли купим.

– Магаз закрылся уже.

– Бля, и что делать? У меня тоже на исходе. Хотя, нет, стой, вон, иранец делает самокрутки всем, давай у него спросим.

Я посмотрел на иранца, стоявшего у выхода на лестницу. Вид у него был добродушный, чёрная борода закрывала практически всё лицо. Революционер делает самокрутки. Fuck religion. И тому подобное.

– Ладно, – сказал я, – пойду наверх.

– Давай.

На лестнице было довольно холодно, я весь озяб; огоньки за расплывающимся окном колыхались под действием таинственной силы. Чем выше я поднимался, тем незначительнее становился шум, исходимый снизу; тут же моё воображение включило картину карточного домика, удерживаемого отнюдь не посредством силы трения, которая и позволяет картам сохранять статичное состояние, а ритмом дыхания и завываний ветра. Действительно я почувствовал, как по коже пробежало чьё-то прикосновение, но вряд ли это был обман рецепторов; скорее уж моя душа попросту оторвалась от тела, похитив и органы чувств. Мой шаг опережал меня, и по сути я уже был далеко отсюда.

Здесь было потише, но восседала компания не меньше. Тут я вновь нашёл заядлого документалиста, сидящего на выступе с бутылкой вишнёвого вина за спиной. Документалист смотрел на меня и слабо улыбался, будто поэтика моей жизни являлась для него столи же лёгкой загадкой, как если бы я оказался по поверку дешёвым диферамбом или претенциозным гимном, который собирает толпу в полдень, а ближе к вечеру летит в помойку.

– Не смей вставлять в фильм фотографии со мной! – вспомнились слова моего друга. Документалист тогда луково повёл уголком рта, мол, эта просьба будет выполнена в первую очередь, но стоит иметь в виду, что именно документалисты делают из нравственности главный объект своих изысканий. Это эстетика в чистом виде, то есть безоглядная насмешка, жестокая и абстрактная одновременно.