Лубянка, 23

В конце этой — четвертой уже — части моего романа, в которой приходит к завершению первая половина моей жизни, предлагаю читателям свой краткий некролог… то есть, тьфу, — эпилог. По-музыкальному говоря, coda. В двух аккордах.

Аккорд 1-й. Об одном эпиграфе, и не только…

Конечно, вы хорошо знаете произведения Баруха Спинозы и его фразу, ставшую эпиграфом самого последнего романа Фейхтвангера, написанного на страшноватый библейский сюжет из Книги Судей — детоубийство? Когда отец приносит в жертву единственную дочь только потому, что имел неосторожность дать обет Богу. (Некий перепев поступка патриарха Авраама, кто чуть было не проделал то же самое со своим сыном, но в последнюю минуту был остановлен ангелом Божьим… Только когда это было? И было ли вообще?..)

А что вы скажете о сыне знакомого мне человека, который сейчас, в этом году, собирался лишить жизни своего отца, и даже не для того, чтобы выполнить обет перед Всевышним, а чтобы стать единоличным владельцем небольшой квартиры в Подмосковье?.. Если мы с вами, читатель, проживем еще какое-то время, то, пожалуй, смогу рассказать эту отнюдь не библейскую историю…

Но вернемся к эпиграфу. Он звучит так: «Я честно старался не высмеивать людские поступки, не сожалеть о них, не испытывать к ним отвращение: я пытался понять их». Красиво сказал старина Барух, не правда ли? Но при всем уважении к Спинозе и к Фейхтвангеру, позволю себе не согласиться с обоими.

Кажется мне, что, не испытывая ни сожаления, ни отвращения, ни желания посмеяться, поиронизировать — то есть, пребывая где-то в эмпиреях, над схваткой — нельзя рассчитывать и на достаточное понимание человеческих поступков. Для этого, все-таки, не мешает находиться среди них, в их гуще. Но главное для меня все же не то, какими способами приходить к пониманию людей, их поступков — высмеивать ли или оставаться немыслимо серьезным; испытывать к ним жалость или презрение, любовь или отвращение, а то и все эти чувства разом, — самое главное для меня во всем этом не проявлять крайности во взглядах, не присваивать себе права на истину, на всезнание. Не случайно еще один неглупый человек изрек когда-то: «я знаю, что я ничего не знаю». Даже если он слегка перегнул палку, не мешает об этом помнить, когда судишь других (и себя).

Все это, понимаю, сплошные банальности, но ведь и «не убий» из того же ряда, а что мы с вами наблюдаем вокруг, леди энд джентльмены?.. Во всяком случае, я в своих писаниях очень стараюсь не быть максималистом. Не знаю, получается ли?

Аккорд 2-й. Благодарности. И немного статистики

Нередко мы видим, что автор посвящает кому-либо свое произведение — с любовью, уважением, благодарностью. А не так давно я с некоторым недоумением обнаружил в конце одного романа портрет немолодой женщины и посвящение ей. Нет, не от автора, не от художника, даже не от издательства, а от того, кто помог автору выпустить книгу. По-современному говоря, от спонсора, то есть человека, который дал деньги. И адресатом посвящения была его собственная мать… Что ж, ничего не скажешь, трогательно, однако, по-моему, не вполне уместно.

Мне тоже захотелось выразить благодарность — правда, не в начале книги, как обычно, но и не в конце, который, надеюсь, еще для нее (и для меня) не пришел, а в самой середине, то есть в конце IV части. Благодарность тем, кто вольно или невольно, при своей жизни или после нее стал одним из действующих лиц моего затянувшегося повествования, моей затянувшейся жизни; тем, кто выпихнул меня на литературную тропу… Говорю сейчас не только, и не столько, о помощи прямой — советами, доброжелательным отношением, предоставлением работы, но о помощи косвенной — самим своим существованием. Они и понятия подчас не имели, все эти, давно уже бывшие, мальчишки и девчонки, живые и умершие — Петя Вилянский и Санька Даниэль, Нина Соколова и Катя Павлова, Лиза Охотникова и Цилька Вернер, Юра Хазанов и его брат Женя; Толя Панкратов и Жозя Буянер, Алик и Эльхан, Володя Уранов и Женька Минин, Маша Гельман и Андрюшка Макаров, Катя Ангелопуло, Ия Маяк, Мелик Вартанов… (Имя им — легион!) Они и понятия не имели, повторюсь, что их детство и юность я посмею использовать в «корыстных» целях — чтобы попытаться писать (и выдумывать) что-то о жизни. О детях и для детей. И для взрослых, коли захотят прочитать.

И не так уж мало мы с ними со всеми насочиняли: за двадцать с лишним лет после моих первых, приведенных в этой главе, литературных опытов, у меня вышло из печати около двух десятков собственных книг (общим тиражом примерно 1 миллион 300 тысяч экземпляров) и две, хорошие на мой взгляд, переводные книги для детей, американская и австралийская. (Тираж которых, с переизданиями, достиг полумиллиона. Да ведь и страна у нас была немаленькая.)