Лубянка, 23

Не мог я поведать Мирону (его тогда уже не было в живых) и о последней моей встрече с Магдой. Идя навстречу настойчивым просьбам одного приятеля (назовем его Максим), у которого были длительные нелады с женой, и в силу вообще невероятно гуманного склада своего характера я пообещал сводить его в один из известных мне домов, где нередко бывают женщины, готовые на временные связи. Таким был дом Магды… И вот мы пришли. Она располнела, подурнела, плохо себя чувствовала, уже не могла работать, но к ней продолжали тянуться и прежние, и новые знакомые. И это ее поддерживало.

К нашему приходу в комнате сидело прелестное юное существо — тоненькое, стройное, с затейливо уложенными темными локонами и призывным взглядом. Как я узнал позднее, существу было лет двадцать пять, оно родом с Урала, по профессии «хоровик» (я имею в виду музыку), и только недавно очутилось в Москве, выйдя замуж за скрипача какого-то престижного оркестра. Судя по всему, существо в столице скучало. Звали его Лора.

Нам с Магдой было что и кого вспомнить, Максим за словом в карман не лез, Лора больше молчала, и от этого казалась еще красивее. А также от того, что принесенная мной с Максимом большая бутылка нами же в основном, и опорожнялась. Магда не пила, а вскоре встала из-за стола и прилегла — на тахту, укрывшись пледом. Я примостился рядом с ней, освободив со свойственным мне человеколюбием поле деятельности для Максима, чем он не преминул воспользоваться, склоняя Лору с помощью слов и некоторых телодвижений на другое ложе. Однако она не поддавалась; хотя и ежу было ясно, что пришла сюда в этот вечер не для разговоров о музыке или погоде: Магда наверняка все ей растолковала.

Некоторое время я вглядывался в то, что происходило в другом конце полутемной комнаты, но потом надоело, и я снова вернулся к разговору с Магдой, испытывая к ней подлинную жалость и приязнь. Приобнял ее, согрелся и начал засыпать.

Не знаю, сколько длился мой сон, как вдруг я ощутил, что мои руки, продолжавшие обнимать Магду, с силой отрывают от ее грузного тела. Открыв глаза, я не без удивления обнаружил, что это делает Лора. Меня поразило ее лицо — я сумел разглядеть его в свете единственной настольной лампы: оно было напряжено, в нем виднелась решимость и какая-то удивительная отстраненность. Никогда не встречался ночами с лунатиками, но мне подумалось, что их взгляд должен быть именно таким.

Поддавшись настойчивым движениям Лоры, я отодвинулся на самый край широкой тахты, и тогда она втиснулась между мной и Магдой, с недовольным урчанием откинула плед, и руки ее скрылись под платьем у Магды, а урчание постепенно сделалось чуть слышным и трогательно-ласковым. Я замер, не желая мешать этому проявлению… чего? Любви, сострадания, страсти?..

За окном светало. Максим, тщетно призывавший Лору вернуться, давно умолк. Возможно, задремал. Магда не произносила ни слова. Я даже испугался, что ей стало плохо.

Первой подала признаки жизни Лора. Она вскочила с тахты и как ни в чем не бывало подошла к столу, где сохранились остатки пиршества, налила себе водки.

— За здоровье Магды, — сказала она.

Странно прозвучал в комнате звонкий молодой голос. Дальнейшее было еще более странным: Лора расстегнула платье и осталась обнаженной до пояса.

— Теперь я могу с вами… — произнесла она, глядя поочередно на меня и на Максима.

Первым ответил Максим.

— Спасибо, девочка. Поздно уже. Нам пора идти.

Я понимал: он не хочет окончательно сжигать корабли в отношениях с женой и надеется на их восстановление. У меня тоже не было желания заявляться домой чуть не к завтраку, хотя легенда, изобретенная нами для жен, казалась весьма достоверной и непробиваемой: ведь мы провожали уезжавшего в эмиграцию поэта Эмку Манделя. (То, что он уехал еще полгода назад и я уже однажды проводил его, особого значения не имело: наши жены не были знакомы ни с ним, ни с его стихами.)

— Спасибо, — откликнулся и я, глядя на молодое приятное лицо, а точнее — на такую же грудь.

Потом я поцеловал ее в правую, Максим — в левую, и мы удалились, довольные собой: тем, что с такой изящной легкостью сумели наступить на горло собственной распущенности.

Мы шагали по пустынному Хорошевскому шоссе, автобусы и троллейбусы уже не ходили, денег на такси не было, и не помню, кто первым пропел на мотив популярной когда-то песни:

Эх, тачанка-лесбиянка,
Наша гордость и краса…

* * *

Я уже подъезжал с Мироном к его взгорью недалеко от Воронцова Поля, когда он задумчиво произнес:

— Все это любопытно, Юра, что ты рассказываешь, и в книжках, помнится, читал о чем-то похожем. Про семейство Борджиа, например. Или «Дом Телье» у Мопассана… Но если вернуться в суровую действительность… Что ты можешь посоветовать бедному печальному инженеру?.. Только не в таком массовом стиле.

— Надо подумать, — отвечал я.

И стал думать. Чем и занимался довольно долго, потому что были другие дела.