Луч

Радусский огляделся и заметил у самой дороги одинокое освещенное оконце. Это была крохотная еврейская лавчонка скобяных товаров. Почти у самой двери стоял деревянный шкафчик, на котором лежали бумажные кулечки с гвоздями, десятка полтора ключей и замков и кучка какого-то железного лома. У окна, на низком широком табурете сидел, сгорбившись, щуплый парнишка в барашковой шапке и починял сапог с дырявым передом и стоптанным каблуком. Против него, по другую сторону столика, сидел паренек чуть постарше, в картузе и серой поношенной куртке. Задрав левую босую ногу, он положил ее на кучу кожаных обрезков и, подперев кулаками лицо, наблюдал за работой сапожника, который торопливо протыкал шилом ветхую кожу и протягивал дратву.

— И подметки все гнилые, — сказал маленький еврей, — и верха разлазятся. Ну когда я починю такой каблук?

— Будет тебе болтать, работай! — сказал паренек в куртке.

— Был бы мастер, может он сделал бы скорее, а что я могу поделать? Почему ты, Шимек, не пришел раньше со своим лаптем?

— Да, раньше! Легко тебе говорить! А деньги я получил? Только к десяти часам велели прийти в контору, да и то с полчаса пришлось ждать.

— У тебя, Шимек, много работы в этой мастерской?

— Много ли работы? Попробовал бы хоть денек там поработать, так узнал бы. Лупишь, лупишь по камню, прямо руки отваливаются. В глаза пыль летит, да такая мелкая, как мука.

— Хотел бы я там поработать, Шимек. А то не знаю даже, когда я ходил по воле.

— Все сидишь на своей скамейке? Правда, когда ни пройдешь, ты все сидишь. Откуда ты, Мошек, не из Лжавца?

— Нет, я из деревни.

— Издалека?

— Немравое она называется, эта деревня.

Радусский прильнул к окну, силясь разглядеть лицо сапожника, но оно было затенено большой шапкой.

— Смотри ты, какое название красивое, господи Иисусе. Ну, а где твои отец и мать? Нету, что ли?

— Есть отец, только он… он совсем дурной, мой отец.

— Как это дурной?

— Голова у него дурная. Бегает прямо без рубашки, а то и без портков, по деревням, по полю.

— А… сумасшедший!

— Может, и сумасшедший. Кто его знает.

— Ну, а мать что делает?

— А что она может делать? Немножко торгует, немножко подрабатывает, немножко побирается… Совсем плохо живут. Детей у них в хате, моих сестер и братьев, я даже не знаю сколько, десять, что ли.

— А твой мастер, он что, родня тебе?

— Он родня моей маме. Она его очень просила, так он взял меня в ученье. Четыре года я уже сижу на этом стульчике. Ай, Шимек, Шимек…

— Да что же это за сапожник, черт бы его побрал, хоть он и мастер твой. Никогда его нет на месте, все только ты да ты чинишь эти бахилы. А его где нелегкая носит — вот сейчас, к примеру?

— Тише, молчи! Зачем тебе знать, куда он ходит, какое тебе дело! Ты ходишь в свою мастерскую, а он ходит по своим делам.

— Эге! Дураку расскажи, по каким таким делам он ходит. Точно я не знаю! Все толкуют, что и лавку он держит и сапоги чинит для отвода глаз, а дела-то у него совсем другие.

— Тише, дурень! Я тебя прошу, замолчи! Если он услышит, он мне голову оторвет!

— Видно, он здорово тебя бьет, раз ты так боишься.

Паренек не отвечал и молча приколачивал набойку. Немного погодя он сказал:

— Бедного человека все бьют.

— А если бы ты к матери ушел, она тоже отколотила бы тебя и выгнала?

— Ай, Шимек, Шимек… — тихо вздохнул маленький еврей и отложил работу. Его рука упала на низкий вогнутый столик, заваленный шильями, сапожными ножами и обрезками старой грязной кожи. Он сдвинул шапку на затылок, и Радусский увидел его лицо: бледное, веснушчатое, с необыкновенно толстыми, словно распухшими губами и прежде времени ввалившимися глазами.

— Ты что же это, Мошек, сидишь? Давай скорей!

— Спать хочется, не могу больше…

— Ну… ты мне тут не рассказывай!

— Шимек, я больше не могу работать. Я уже ничего не вижу. У меня перед глазами какие-то красные кружочки плавают… Я бы для тебя сделал, честное слово, но не могу…

— Вот тебе на! Завтра святой праздник, а он взял сапог и доделать не хочет. У — у… сопля несчастная, съездить бы тебя по зубам, сразу бы ожил!

— Шимек, послушай. У меня совсем целые сапоги, я тебе их дам на праздник. Ты мастеру не говори, он не увидит, я в лаптях посижу.

— Ха! А влезут?

— Почему не влезть. Они тебе будут тесноваты, но как-нибудь влезут. Только ты отдашь, скажи, честное слово, отдашь?

— Как же не отдать? Покажи, что у тебя там за сапоги?

— Ты в них можешь даже в костел пойти.

— Это верно! В костел… Ах, черт побери! Совсем из головы вон!

— А что такое?

— Ну как я пойду в костел в твоих сапогах? Ты ведь жид.

— Ну и что из того, что я жид?

— Не годится, понял? В костел в жидовских сапогах не годится. Еще чего доброго, ослепну в самое Христово воскресение, или другое что стрясется со мной.

— Почему? Они же не краденые.

— Э… не краденые, зато жидовские, это еще хуже. У нас, видишь ли, так: католик это католик — и кончено. Купить — можно, тогда ничего, они уже твои, католические. А в жидовских сапогах в костел… нет, не выйдет.