Луч

Вернувшись с похорон, Радусский отправился к пани Марте, но не застал ее. Жена толстого доктора взяла ее к себе на целую неделю. Пан Ян решил привести в порядок квартиру, которая как бы насквозь пропиталась болезнью. Он велел убрать и проветрить помещение, переставить мебель. Ему хотелось только сделать сюрприз пани Марте, так как он полагал, что ей не следует оставаться здесь жить. Всю неделю он тосковал по ней, не знал куда деваться. После похорон они виделись только раз, в городском парке, и то в присутствии старших членов семейства знаменитого целителя болящих. Во время короткой беседы он все-таки успел спросить пани Марту, не хочет ли она совершить небольшую прогулку по местам, знакомым ему с детских лет. Вдова согласилась с убийственным безразличием, но когда они расставались, посмотрела в глаза с улыбкой, которая вернула его к жизни.

На следующий день, около восьми часов утра, пан Ян подъехал к временному обиталищу пани Марты в наемном экипаже, усадил вдову, пани Фаланты и Эльжбетку, а сам влез на козлы. Верст десять они ехали по шоссе, потом Радусский приказал кучеру свернуть на песчаный проселок. Там начиналось поросшее можжевельником обширное плоскогорье. Перед глазами путешественников вставали цепи довольно высоких холмов, одетых темными лесами, в глубине которых виднелись осыпи. Коляска, плавно покачиваясь на ходу, медленно катила вперед. Спицы колес загребали песок, который сыпался с тихим шорохом. Славное веселое солнышко светило вовсю, и из согретых зарослей можжевельника тянуло крепким смолистым запахом. Под кустами повыше и на синих тенях поперек дороги еще лежала роса. Там и сям на желтом фоне песка, словно пятна на шкуре пантеры, были разбросаны дымчатые кустики вереска. В чаще заводили монотонную песенку сорокопуты, иногда из лесу доносился крик осторожной сизоворонки.

Не сворачивая в лес, путешественники неторопливо обогнули один ил холмов и очутились на изгибе долины, которая плавно спускалась к поблескивавшей вдали речке. И тут на чистом, уходящем в самую толщу земли песке тоже рос можжевельник. Только среди долины вдоль речки тянулась длинная серо — зеленая полоса низкорослых ольх. Выше, на склонах холмов, чернели сосны. Эта глухая ложбина была так тиха, так пустынна и так своеобразна, что все почти одновременно воскликнули:

— Давайте остановимся здесь!

Эльжбетка первая спрыгнула на землю и залилась смехом, когда ее ботиночки утонули в теплом глубоком песке. Смех ее чудесно зазвенел среди высоких кустов можжевельника. Радусский повел ее к приречным ольхам. Раздвинув темно — зеленую листву, они увидели воду. Полускрытая сочной зеленой травой, по розовым и серым камешкам с тихим журчанием струилась речка. Эльжбетка остановилась как вкопанная. Ее глаза, руки, губы потянулись к этой чистой, отливающей серебром воде, бегущей неведомо куда. Там резвились темные гольцы, без устали виляя хвостиками и суя круглые головы под плоские камни. Стройный стебель тимофеевки кланялся при каждом дуновении ветра, отбрасывая на светлую воду маленькую тень, словно глазок в плотной сети для ловли жирных гольцов.

Некоторое время все шагали вдоль ольшаника, пока не дошли до одинокой березки, белый ствол которой купался в ручье. В тени, падавшей на траву и песок от ее зеленой, мягко шелестевшей листвы, путешественники остановились. Не только Эльжбетка поддалась очарованию речки. У обеих женщин улыбались глаза и губы, когда они глядели на ее тихие воды.

Радусский был на седьмом небе. Ему хотелось показать своим спутницам все красоты, все укромные уголки родных мест, которых он сам столько лет не видел. Они не отличались богатством. Пруд вдалеке, кусты можжевельника, сосны, песок, трава — вот и все. Радусский показывал все что мог: овсянку, которая вызванивала свою простую песенку и которой он так восхищался, словно овсянки сохранились только в окрестностях Немравого; лесную тропинку, о которой он торжественно сообщил, что по ней можно выйти к немравским полям; большой муравейник, знакомый с детства, который, к сожалению, ужасно разросся с тех пор, а почему, он так и не мог объяснить…

Радусский нарочно не доехал до отцовского фольварка, потому что хотел посвятить этот день не себе, а больной душе пани Марты. Он надеялся исцелить ее бальзамом, сильнее которого, как он верил, нет ничего на свете: он дал ей все то, что сам любил, что было ему всего дороже, — воздух и солнце, землю и воду родных мест. Он не мог отвести глаз от знакомых картин, которые столько лет ему лишь грезились, и слагал их к ногам осиротевшей с одной мольбой: не рыдай…

Но настала минута, когда он не мог совладать с собою. Он предложил своим уставшим спутницам отдохнуть на свободе, а сам поднялся на пригорок, откуда видна была немравская усадьба, в которой жил теперь бывший арендатор Шапша Яйко. Радусский присел на пень среди сосен. Темная крыша дома блестела на солнце, стены белели среди высоких лип. Вон старая лиственница, вон въезд, вон мельница и могучие ольхи, свесившиеся над прудом.