Луч

— Неплохое… Да знаете ли, сударь, я вам, как на духу, скажу… был бы жив старик Хельблинг, он бы этого инженеришку Баумана со свету сжил. Он, этот сукин сын Бауман, нас погубил. Хельблинг умный был купец, эх — хе — хе. Мы все, как бараны, радовались, когда у нас стали прокладывать дорогу, а он только дьявольски усмехался да приговаривал: «Посмотрим, что вы потом запоете». Так оно и вышло. Нет, вы только подумайте, сударь, каково мне было после такого богатства попасть в эту дыру. Да я, сударь, весь истерзался. Верите, мне что на станцию ехать на старой колымаге, что в омут головой — все едино. Словами этого…

— Пан Жолопович, — сказал Радусский, глядя на него холодным потухшим взглядом, — скажите мне только одно: есть ли у вас надежда снова выбиться в люди, снова разбогатеть?

— Никакой! Эх — хе — хе… Где уж там… На что тут надеяться? Я человек конченый.

— А хотелось бы вам разъезжать по Лжавцу в карете и содержать актрису?

Старик искоса поглядел на собеседника, и бледный румянец окрасил его серые впалые щеки.

— Теперь бы уж я не…

— Э, оставьте! Об этом лучше помолчим. Позвольте теперь мне сказать два слова, хотя вас они, конечно, не убедят. Вы, разумеется, до самой смерти будете опла кивать свое банкротство, но я считаю своим долгом сказать, как я смотрю на вещи. Были ли вы счастливы, когда катались на дутых шинах? Нет. Деньги доставляют массу удовольствий, но столько же, если не больше, огорчений. Кататься в карете, жить в большой квартире с целым штатом прислуги, посылать дочерей в пансионы и продавать лимоны по двойной цене — это каждый дурак сумеет. Но попасть из роскошного бельэтажа в тесную каморку на антресолях и посмеяться над этим фарсом — это далеко не всякий сумеет. Когда плохой актер играет в спектакле первую роль, зрители раздражены и скучают; но поставьте на самую третьестепенную роль превосходного актера — и спектакль оживет. Вы сейчас принадлежите к трудящимся, к порядочным людям, они — соль земли, — так какого же черта вы распускаете нюни?

— Э, легко вам говорить, — неприязненно возразил Жолопович. — Сами небось остановились в прекрасном номере, а не на антресолях, носите отличный костюм, а не какой‑нибудь кафтанишко.

— Ну, что ж, ведь мы все должны жить в чистоте и тепле и носить суконное платье, а не отрепья.

— Нечего сказать, убедили!

— Да, но как же этого добиться, если тунеядцы по глупости дают балы за балами, разъезжают в каретах, содержат из моды молодых бездельниц и просаживают таким образом наши деньги?

Швейцар надулся и сидел молча, насупившись.

Радусский почувствовал, что с одинаковым успехом мог бы убеждать верстовой столб. Поэтому он прекратил разговор, поблагодарил за гостеприимство и вышел. С улицы он снова вернулся и спросил:

— Скажите, пожалуйста, кого вы здесь знаете из молодых врачей?

Старик назвал несколько фамилий.

— А из молодых адвокатов? Нет ли здесь случайно Кощицкого?

— Как же, есть. Он живет на Фронтовой улице, в доме Миллера.

— Юзеф Кощицкий? Вы не знаете, его зовут Юзефом?

— Кажется, Юзефом.

Радусский на прощание кивнул головой и захлопнул за собой дверь.

III

Прямо из гостиницы «Империал» Радусский отправился на Фронтовую улицу. По дороге он перебирал в памяти годы, прожитые вместе с Кощицким, мысленно представлял себе комнату, где простился с Варшавой. Когда он вдруг осознавал, что скоро увидит того самого Кощицкого, с которым был близок в те времена, у него замирало сердце. По улицам сновало множество людей, богатых и бедных. У всех прохожих были сияющие лица, иные были уже слегка навеселе, а случалось, и чуточку сверх меры. Ветер улегся, дождь перестал, и в воздухе томительно веяло теплой и сонной весной.

Выйдя на Фронтовую улицу, Радусский еще издали заметил табличку с надписью: «Юзеф Кощицкий, присяжный поверенный». Такая же надпись виднелась в подъезде на входных дверях, а рядом торчал конец ржавой проволоки с деревянной ручкой звонка. У порога лежал соломенный половик, истоптанный множеством ног, черный, как само горе людское.

Радусский несколько раз подходил к дверям и хватался за ручку звонка, но всякий раз отступал и, не в силах собраться с духом, начинал прохаживаться по улице. Он так отвык от друзей, так давно не вступал в короткие отношения с людьми, что совсем одичал, и мысль о неизбежных вопросах, пусть даже самых доброжелательных, просто пугала его. Кроме того, в одиночестве, годами никем и ничем не нарушаемом, его мысли, представления, чувства, инстинкты стали настолько своеобразными, сложились в такое цельное единство, что он просто не выносил общения с человеком иного склада и образа мыслей. Впрочем, сейчас им владело какое‑то смутное волнение, неясная тревога, внушавшая робость.

Он долго расхаживал по тротуару и, только исчерпав все отсрочки, которые давал сам себе, дернул наконец ручку звонка. Тоненький звоночек прозвенел в глубине дома, никого, видимо, не потревожив. Через некоторое время Радусский позвонил опять, на этот раз решительней и громче. Послышались глухие шаги, заскрежетал ключ в замке, и дверь отворилась.