Луч

— Моя история, право же, не любопытна и ничем не примечательна. Ее можно изложить в двух — трех словах. Лучше расскажи о себе. Дела твои, слава богу, идут хорошо?

— Не могу пожаловаться… неплохо… — ответил Кощицкий, охотно меняя тему разговора. — Я женился, — продолжал он с неподражаемым увлечением самовлюбленного человека, который рад случаю выложить все обстоятельства своей жизни, хотя бы они не стоили и десятой доли того, что пережил собеседник. — Женился я пять лет назад, взял за своей дражайшей половиной несколько тысяч, обзавелся конторой. Это главное. Сейчас, душа моя, в Лжавце у меня клиентура — евреи, мужичье, вонючая, правду сказать, клиентура, зато — почти вся моя.

— Вон как!

— г Да, да. Я у этой адвокатской братии, облысевшей и поседевшей в стенах лжавецкого суда, заграбастал, что только мог. Когда я приехал сюда и, прослужив два года делопроизводителем у одного из здешних авгуров, решился открыть собственную контору, — для этого понадобилось занять пятьсот рублей у Мошки Иовиша, — они здорово меня допекали. О — о, ты представить себе не можешь, чего я от них натерпелся. Башка моя была набита прописными истинами — совесть, борьба, принципы, симпатии и антипатии… Все это приносило мне чистого дохода несколько десятков рублей в год. Я по уши увяз в долгах и был близок к отчаянию. Но бог миловал. У моего авгура, да и за время собственной практики я хорошо изучил адвокатские повадки и стал поумнее. Повел дело совсем по — иному. Я решился тогда на два важных шага: во — первых, разориться на посредников, во — вторых, — браться за любое дело! Dictum factum[9]. Тут как раз подвернулось довольно скользкое уголовное дельце. Некий иудей имел несчастье слишком явно ускорить кончину своего компаньона. Скандальная история, ты, может, даже слышал об этом. Улики были весьма, весьма очевидные. Пришла ко мне жена этого Дрейхафта, стала приставать. Взялся я за это дело. Изучил его внимательно, со всех сторон, и такую, брат ты мой, речугу закатил в окружном суде, что, представь себе, оправдали прохвоста. Оправдали начисто! С тех пор отбою нет…

Радусский улыбался, рассеянно выводя пальцем загадочные узоры на столе, покрытом тонким слоем пыли.

— В самом деле… Ты открыл замечательный способ привлекать клиентов, — медленно проговорил он. — И много ты зарабатываешь?

— Да как сказать… Три, четыре, пять в год.

— Тысяч?

— Ну, не копеек же!

— Неплохо.

— Видел, у вокзала достраивается каменный домина в три этажа? Это мой. Тебе, впрочем, не советую затевать такое дело. Хлопот по горло, а прибыли когда еще дождешься.

— О, разумеется! Ну, а как адвокатская братия, поседевшая и облысевшая в стенах лжавецкого суда?

— О! С ней пришлось повоевать, были очень щекотливые объяснения, сначала разрыв, потом примирение… Сейчас мы тихо и мирно подставляем друг другу ножку. Вначале, когда я щепетильничал и ходил в худых сапогах, они относились ко мне со снисходительной жалостью, как к милому птенцу с красивыми перышками. Но как только я выиграл дело Дрейхафта, они набросились на меня, как на дикого тигра: поносили, чернили, обливали грязью, на улицах не узнавали, а в гостиной не подавали руки. Ты понимаешь?

— Как не понять…

— Когда же они увидели, что у моих дверей выстраиваются толпы евреев и мужиков, то вызвали меня на товарищеский суд.

— Товарищеский суд? Однако!