Луч

— Вероятно, это у меня от недостатка воображения, или, быть может, интеллигентности, кто его знает. Многих других, тоже старых товарищей, из прежнего нашего круга — я вижу перед собой, как на ладони. Один, бестия, такой вот, другой — этакий, за третьим я знаю такие‑то достоинства и такие‑то недостатки, даже если хочешь, пороки. О вас же я просто не знаю, что сказать. Какие‑то вы картонные, бронзовые или гипсовые, ненастоящие люди, не от мира сего. У вас нет недостатков, но, на мой взгляд, ты уж извини, нет и достоинств. Обыкновенный человек прежде всего вечно ищет куска хлеба для себя и своих детей, это — муравей, хлопочущий в своем муравейнике. Гений, светило в какой‑нибудь выдающейся области, пожалуй, пусть себе тешится вашими книжными иллюзиями, он ведь производит столько, что плоды его трудов пожинают сотни и тысячи других людей. Но вы‑то ничего заме — нательного не производите. Тянете ту же лямку, что и мы, только стараетесь при этом не гнуть спину. Изображаете Аристотелей, Джордано Бруно, черт вас £нает, кого еще… Взять, к примеру, Стасека Лясконца или тебя — я всегда представляю себе вас не иначе, как с бледными лицами и лавровыми венками на головах, хотя за что вам эти венки полагаются, не знаю, вы ведь и стихов‑то не писали… Помнишь, например, старину Гезиода? Славный был малый, компанейский парень, я любил его всей душой за то, что с ним и в шахматишки можно было сразиться, и языки почесать, поспорить о какой‑нибудь там… логин. Но что это был за человек! Не знаю уж, по чьему совету поселился он в здешнем уездном городке Палонки. Ну, поле деятельности не бог весть какое, но есть суд, и, имея голову на плечах, там тоже как‑нибудь можно прожить. Что же наш умник? Ему, видишь ли, подавай дела со всякой там этикой да общественной справедливостью… ну, и угадай, сколько он заработал за полгода?

— Не берусь.

— Действительно, угадать трудно. Ровным счетом семьдесят пять копеек. Семьдесят пять копеек серебром, не больше. Жрал, разумеется, скверниссимо, жил в гнусном углу, разгуливал в дырявых сапогах, схватил какую‑то желудочную дрянь и отправился на лоно Авраама вместе со своей этикой. Вот тебе картонный экземпляр номер один…

— Видишь ли, о Гезиоде я слышал только мельком. Мир праху его. Обо мне вообще толковать не приходится, никаких лавров я не заслужил. Что касается Стасека, — вечная память ему, — этого, как ты говоришь, человека не от мира сего, действительно следует венчать, но только терновым венцом.

— Вечная память? Как, и он умер?

— Умер, братец.

— Господи помилуй, когда? Я понятия не имел…

— Это никакого отношения к твоим делам не имеет. Жил — был человек не от мира сего, дождем его исхлестало, бурен разметало, и сейчас от него ничего не осталось. Вот и все. Продолжай.

С минуту Кощицкий молчал. Лицо у него потем*

пело и нервно подергивалось. Вскоре он овладел собой и заговорил прежним самоуверенным тоном:

— Пусть так. Я принадлежу к толпе, к рядовым людям, вылепленным из здешней глины, я в своей жизни руководствуюсь примитивными, грубыми принципами. Но поверь мне, я ближе к жизни, лучше знаю ее, чем вы. Дело не только в этом. В моей власти нарушить инерцию этой косной материи, насколько это вообще возможно, немножко улучшить подлую человеческую натуру, хотя поверхностный наблюдатель невооруженным глазом, пожалуй, и не заметит моей деятельности. Например, под моим влиянием один упрямый филистер может уступить другому там, где это не принесет ему ущерба, другого филистера я могу удержать от мести, уговорить его простить обидчика; я могу не допустить, чтобы богатый драл шкуру с бедняка. Я не противник добрых дел ни в книгах, ни в жизни; конечно, если можно, я не прочь поживиться за счет ближнего, но иногда почему не побаловаться.

— Честь и хвала тебе за это.

— Ры же с вашей любовью к громким фразам, честное слово, только приносите вред, вы заставляете смеяться над этими фразами. Милый мой Ясь, разве ты знаешь людей, разве ты знаешь свет, разве ты знаешь жизнь? Ты видел не больше, чем может увидеть человек темной ночью при вспышке молнии. А я вот уже десять лет изучаю человеческую жизнь, и теперь, когда в досужую минуту вспоминаю об иллюзиях молодости, которые ты продолжаешь питать, то, прости, мне о них даже говорить не хочется! Ведь мое, брат, дело в том и состоит, чтобы докопаться до истины, до житейской правды, до самой сущности событий, узнать, как все случилось, в какой последовательности произошло. Я только и делаю, что выворачиваю наизнанку и изучаю смердящее человеческое нутро: я исследую его трезво, без тени пессимизма, ибо по натуре я человек веселый. Как врач при вскрытии трупа устанавливает причину смерти, вырождения и разрушения организма, так и я поступаю с людским муравейником: я ворошу и перетряхиваю его. И знаешь, к какому выводу привели меня мои опыты?

— Откуда же мне знать?..

— Так вот, поверь мне, человек по натуре злое существо. Более того — подлое. В нем таится душегубец и вор, трус и клятвопреступник.

— «Лживое, лицемерное порождение крокодилов!»[10]