Луч

Плюнув на ладонь, он снова взялся за работу.

— Плиту можно отделать… отчего же…

— Значит, вы уже этим не занимаетесь? — спросил Радусский у лысого старика.

— Нет. Я на этом деле уже глаза потерял.

— Давно ли? Месяца два назад я вас видел еще за работой.

— Работал до последнего. А теперь конец. У нас так: работаешь, работаешь, пока пыль глаза не выест. А тогда крышка.

— Это ваш внук?

— Нет, не внук он мне. Чужой.

— Ученик, стало быть, или практикант?

— Был учеником, а нынче сам работает.

Маленький резчик бил по резцу деревянным молотком, похожим на срезанный шар. Глаза его были прищурены, как у заправского мастера, пальцы левой руки уверенно держали стальной резец. По временам он оттопыривал губы и склонял голову набок с видом каллиграфа, выводящего затейливые буквы. Иногда он отрывался от работы и окидывал Радусского холодным внимательным взглядом. В этом взгляде сквозили настороженность и недоверие умудренного опытом взрослого человека. Вскоре пан Ян вспомнил, где он видел этого мальчика. В лавчонке сапожника, в первую ночь после возвращения в Лжавец. В памяти всплыл подслушанный тогда разговор насчет сапог и предвзятые рассуждения юного католика.

— Давно ты сам работаешь? — спросил он у мальчика, усаживаясь напротив.

— Какое там — сам! Вдвоем с Матеушем тянем помаленьку. За молоток он уж не берется, совсем почти ослеп, так что я работаю, а он мне помогает. Плиту ли поднять или камень привезти из Сап. Кто же станет со мной разговаривать?

— А это чьи дети?

— Да чьи же?.. Мои.

— Твои? — смеясь, воскликнул Радусский.

— Мои. Два брата и сестра.

— А родители у вас есть, пан мастер?

— Нету. Мать давно померла, а отец этой весной.

— А отец что, тоже был резчиком?

— Э, где там, ваша милость, — вмешался старик. — Отец его, покойник, простой был человек. Прямо сказать, батрак деревенский. Жил тут у нас, еще когда я сам работал. Выпивал, что и говорить, но хороший был человек. Спал вон там в углу, с ребятишками вместе, когда жена его умерла. И здоровый мужик был, только напала на него вдруг какая‑то хворь… Велели ему в усадьбе кобылу ободрать — за всякую работу брался, — ну, и заразился паршой, что ли. Говорили, будто сап это, только не знаю, разве может такая болезнь пристать к человеку?

— Я слышал об этом… — сказал Радусский, глядя на маленького резчика затуманившимися глазами. — Значит, ты сын этого человека? Ты его сын? И эта девочка, и мальчик, и этот вон крошка тоже его дети? Так вот, значит, как…

— Да. Он его сын. Раньше, когда все они тут жили и работы было много, Шимек, бывало, все смотрел, как резец надо держать, любопытно было ему. Пригляделся это он и еще маленьким стал мне камни отесывать. А как подрос, я его к Фиолковскому определил, приятелю в Сапах. У него там большая мастерская. Не то, что моя… Что и говорить, прекрасное заведение. Взял он его. И не зря. Ты, Шимек, верно, там года четыре пробыл?

— Четыре года и семь недель.

— Ну, вот! Подучился малый. Может, и подмастерьем у Фиолковского стал бы, да где уж там… Старик, отец его, совсем расхворался, что мне было делать с этой мелюзгой? Выгнать — жаль… Кормил это я их, кормил, да и говорю: я уж вовсе слепну, день и ночь над камнем сидя. Пускай же хоть Шимек идет ко мне в помощники. Накатали мы письмо, марку наклеили за семь копеек, бросили письмо в ящик, готово дело. Явился наш Шимек. А когда Петр умер, стали мы вдвоем работать, только тут на меня свалилась беда. Правым глазом совсем не вижу, да и левым еле — еле. Буквы еще покрасивей ему нарисую, да мастерская на мое вроде имя, а работа вся на нем…

— И хорошо вы зарабатываете?

— Да нет, ваша милость, какой там памятник можно сделать в Лжавце? — ответил старик. — Мрамор тебе нужен, тащи его из Сап. А на чем и как его тащить? Только и работаем, что на деревенских, на мещан, на бедноту всякую. Вытешешь крест из песчаника, вот и весь памятник. Заказала тут большую надгробную плиту сестра каноника из Колейн, хочет на могилу мужа поставить, да не смог я закончить. Сейчас он вот работает, но не скоро справится, хоть и видал такую работу и брался уж за нее.

— Ас мелюзгой что думаешь делать? — спросил пан Ян у молодого резчика. — Мальчишку своему ремеслу, что ли, обучишь?

— Кто его знает, что с ним делать?.. — ответил Шимек, мельком взглянув на брата. — Озорник он! Сам не знаю, как с ним быть… Непутевый, удержу ему никакого нет. Только в дверь шмыгнет, и след его простыл, ищи его на другом конце города.

— А сестра? Я вижу, она вам помогает.

— Известно, помогает… Хоть похлебку на огонь поставит, и на том спасибо.

— Отдал бы ты ее в прислуги?

— А кто ее возьмет, ваша милость, такую оборванку?

— Я бы взял, — сказал Радусский. — Мне как раз нужна… горничная. У меня дочка ее лет, вот бы они вместе… то есть она бы смотрела за ней.

Молодой резчик оперся дрожащей рукой на плиту, откинул со лба волосы и смотрел то на Радусского, то на Матеуша, который перестал прикладывать примочки к глазу и прислушивался с разинутым ртом.