Лучи жизни

— Статья наделала много шуму, разве вы ее не читали? — удивился репортер.

Он достал из кармана газету и протянул ее Чьюзу.

— Не имею времени для газет, да и не интересуюсь ими! — отрезал профессор.

Все-таки он взял газету, но с такой брезгливостью, точно боялся испачкаться.

— Странное место для научной статьи! — пробормотал он, рассматривая газету сквозь очки.

— В том-то и дело, что она не научная!

— Так зачем же вы мне ее даете? — раздраженно крикнул ученый и швырнул газету на ковер.

Журналист опешил: все-таки это была статья сына, неужели профессор ее не читал и не хочет прочесть? И неужели он должен ни с чем уйти от этого ученого чудака? Старик испортит ему карьеру, в редакции его засмеют, если он вернется с пустыми руками…

— Если статья и не чисто научная, то все-таки о науке, — торопливо сказал он. — В ней утверждается, что наш социальный строй завел науку в тупик: он не дает ученым достаточно средств для работ, он не использует на благо человечества всех возможностей и достижений науки и, наоборот, многие достижения использует во вред.

— Чепуха! — сердито отрезал профессор. — Чепуха! Постоянные жалобы неудачников, не создавших ничего ценного и озлобленных тем, что их не признают. «Ученым не дают достаточно средств», — передразнил он. — Конечно, не каждый может сразу их получить. Но докажи, что твои работы ценны, и будешь все иметь. У меня тоже вначале ничего не было, но это не помешало мне сделать крупные открытия, добиться известности, а теперь для меня вопрос о средствах уже не существует.

Журналист на мгновение оторвался от блокнота и подлил масла в огонь:

— Автор призывает ученых отказаться, как он пишет, от «священного принципа» политической индифферентности.

— А-а, старые песни! Узнаю Эрнеста Чьюза! — воскликнул старик еще более сердито. Пробежав в возбуждении несколько раз мимо стола, он нагнулся за газетой (репортер вскочил и услужливо подал ее профессору), вернулся в кресло и погрузился в чтение.

Журналист, сам того не подозревая, ударил старика по больному месту: как раз из-за этого у него произошел разрыв с сыном. И теперь, все более внутренне раздражаясь, старик находил в статье именно те мысли, против которых в свое время сражался.

— Чепуха! Все это чепуха! — повторял он, сердито отбрасывая газету. — Все эти политики, философы, моралисты не способны понять главного. Спорят о том, как достичь справедливости — реформами, революцией или самосовершенствованием. А что такое справедливость, спрашиваю я вас? Дышат люди справедливо или нет? Злые они или добрые, когда дышат?

Старик снял очки и уставился на репортера, как бы ожидая ответа. Тот молчал, стараясь понять, что значит этот странный вопрос.

— Ну, что ж вы молчите? — прикрикнул на него старик.

— Простите, профессор, я не совсем понимаю… — виновато улыбнулся журналист.

— То-то и есть, что не понимаете! Едва начинают говорить о людях, сейчас же наклеивают им ярлыки либо злых, либо добрых. А они не то и не другое. Вы думаете, почему они из-за воздуха не дерутся — потому что добрые? А из-за хлеба дерутся, потому что злые? Почему они золото копят, а воздух не копят?

— Но ведь это воздух… — растерянно возразил журналист. — Слава богу, его хватает.

— А-а, в том-то и дело! — торжествующе воскликнул профессор. — Вот и сделайте так, чтобы людям всего хватало. Тогда они перестанут драться, копить, бедствовать. Не в человеке дело, а в природе. Природа дала человеку в избытке только болезнь, а всего нужного недодала. Ничего против этого ни моралисты, ни политики не поделают. Дать все в изобилии и уничтожить болезни может только одна наука! Не моралисты и не революционеры спасут человечество, а мы, ученые. Остальные только болтуны. Справедливости людей не научишь и силой ее не насадишь — она может только сама собой прийти при изобилии.

— Замечательно! — восхищенно воскликнул журналист, едва поспевая записывать. Он был в самом деле восхищен — не столько мыслями ученого, сколько тем, что выудил целое интервью.

Он даже схватился было за аппарат, но фотографироваться для газеты ученый категорически отказался.

Уиппль мчался в редакцию «Свободы», не чуя под собой ног от радости. А на профессора Чьюза разговор произвел совсем другое действие. Как только репортер исчез, возбуждение, владевшее стариком, сменилось крайним упадком. Обмякший, осунувшийся, посеревший, сидел он в кресле и невольно вспоминал, как разошелся со своими учениками… с сыном… Остался один… совсем один…

Нет, профессор Чьюз не гордился своим положением отшельника. Он жестоко страдал, скрывая это от всех, даже от самого себя…

2. Добровольное заключение