Лучик

В отличие от Москвы, день и ночь не были тут одним и тем же временем, хотя бы потому, что ночью в поселке царила темнота – редкие уличные фонари нехотя освещали пересечения аллеек, лениво высвечивали автостоянку и трансформаторную будку – и всё.

И ничто не мешало печальной даче погружаться в ночной добрый сумрак; но зато по вечерам расстреливали безоружную теплую лампу у кровати ночные мотыльки, а не трассирующие очереди неоновых реклам.

Да и смена сезонов здесь меняла не только форму одежды. Не календарный, а природный год настойчиво стучался в двери, не отставал, теребил, сурово карая небрежение к себе: весной, когда ВИ только приехал, надо было повытаскивать заглушки из отдушин домового цоколя, и разложить на веранде половики; достать из сарая и прикрутить садовый шланг; вывесить на перила балкона зимовавшие в холоде одеяла и подушки, прочистить камин… Хлопоты возникали непрерывно: к лету понадобилось обновить просевшее под дождями крыльцо, пришлось нанимать каких-то строителей-гастарбайтеров, по наводке соседа; рабочие так плохо говорили по-русски, что даже профессиональный переводчик ВИ в какой-то момент впал в ступор; они сломали пополам пилу, титановую штыковую лопату зачем-то согнули, непонятно какую силу применив, буквой Г; потеряли в буераках тачку, но, в конце концов, всё-таки смастерили крылечко – на изумление добротное.

…Через какое-то время он заметил, что начал спать по ночам – не проваливаться в таблетки, а именно спать. Чуточку отдышавшись, надышавшись тишиной и одиночеством, ВИ принялся потихоньку заново осваивать мир: ставил на проигрыватель диск с Моцартом или Вивальди, садился за компьютер с очередным переводом, и сумерки души неохотно, но покорно превращались в тихий вечер с непременным обещанием завтрашнего дня. Если действительно существует жизнь после смерти, думал ВИ, то там обязательно будет лето… Потому что если там время останавливается, то должен стать вот такой вот прозрачный июнь, а иначе кому это надо…

Оказавшись вдалеке от многочисленных друзей и знакомых, то есть, избавившись от необходимости пристойно выглядеть и скрывать горе, ВИ быстро ощутил преимущества свободы от протокола, и, как следствие – даже некоторый прилив сил. Он начал прислушиваться и приглядываться к окружающему: опустевшая жизнь требовала наполнения, и ВИ, страдая от пустоты, пристально вглядывался в мир и делал открытия, более приличествующие мальчишке.

Например, что ночной шум дождя совсем не такой, как днем. В темноте шорохи и всхлипы дождя таинственны и полны смысла, а дневной дождь – это дождь-пустомеля, как сказка в пересказе дурака: она полна трескучих фраз, и ничего не значит…

Тоска не перестала вести с ним совместное хозяйство, но начала делать это чуточку деликатнее – уже не высовывалась, скалясь, с каждой полки, из каждой книжки или кастрюли. Иногда в саду, после дождя, в дымке тумана Владимиру Ильичу виделся нечёткий силуэт обожаемой жены Оленьки. Когда ночью с особо громким стуком срывалось с ветки яблоко, то было легко представить, что сорвалось оно с рогульки на длинной ручке, которую держит сын. И если за забором вдруг вспыхивали и взлетали детские голоса, то сразу думалось – это дочь и сын с компанией приятелей играют в прятки на трех участках, между которыми очень долго – лет 10! – не было заборов… Как будто бы детские голоса сохранились в лапах вековых сосен, и не снизу вверх они сейчас взмывают, а осыпаются вместе с хвоей сверху вниз, как дождевые капли.

Кажется, впервые в жизни ВИ заметил ласточек.

Жена частенько восклицала:

– Смотри, смотри! Да вон же, вон… – и он смотрел, только на неё, какая она красивая, как удивительно – упоительно! – сопричастна всему цветущему, дышащему и летящему в мире, – а она сердилась:

– Ты опять не смотришь!

– Я смотрю.

– Куда?! – а там такое облако, такое… ушло уже…

Сегодняшние ласточки были похожи на стрелы, выпущенные из двух десятков полусотен луков. Как будто в зените, в апогее взлета, они все до единой ощутили себя чайками по имени Джонатан Ливингстон, и, наплевав с зашибенной высоты на все на свете законы баллистики, устремились, расправив перья, по бесконечному небу наслаждаться этой, так вдруг обретенной, свободой от притяжения, – как будто только свобода была единственной целью и условием их жизни…