Лучик

Потом у ВИ на ладони появилась какая-то идиотская болячка – то ли занозил и не заметил, то ли обжег чем. Болело не сильно, но надоедливо, и он мазал всем, про что только вспомнил – зеленкой, «Спасателем», «Левомеколем», йодом… На вид ничего особенного, разве вот вскочила подлая гадость прямо посередине линии жизни, и ВИ уныло думал: у меня болит жизнь.

…Он перебирал воспоминания, ища облегчения от налетающей приступами, как вражеская конница, тоски. Жену и сына вспоминать было нельзя, папа с мамой в данном вопросе никак помочь не могли, и, наверное, поэтому всё чаще вспоминалась бабушка – родная, ласковая. Совсем смутно, сквозь столько-то лет: сутулая спина, сухая улыбка и темная комнатенка под лестницей, почти кладовка, где она порешила жить, и тусклый отсвет на окладах её старых икон в углу… ВИ только недавно, уже сам встав на порог старческой мудрости, вдруг понял, что на самом деле в семье его родителей любые спорные вопросы негласно решались именно бабушкой. С тех самых пор, как погиб в 41-м под Москвой ополченец-дед, определенно бабушкино молчаливое – такое громкое! – согласие или неприятие прекращало споры и рассеивало сомнения. Почему, как? – запоздало удивлялся Владимир Ильич, которому согласие в его собственном доме давалось, в общем-то, даром. У него и характер был, как говорили, золотой, и жена случилась хохотушка и умница, и дети росли, как по заказу – уважительные и ответственные… Мама, дождавшись внуков, призналась, что бабушка его крестила тайком, а когда умирала – попросила позвать священника. И родители позвали, хотя точно знали, чем это им грозит, если кто донесет.

Может быть, дело было в том, что сейчас ВИ с бабушкой сравнялись в возрасте?.. Здесь, на даче, куда даже на его памяти трижды свозились вещи со старых квартир (отец ВИ по служебной необходимости переезжал с семьёй трижды), образовался вполне себе уютный – хоть и разномастный, – интерьер, ничем не уступавший городскому. Включая недурную библиотеку из полутора тысяч томов, к которой, переехав, ВИ добавил и свои – ещё столько же! – книги. А через дощатую стенку, в маленькой каморке с конъюктивитным окошком, когда-то жила бабушка. После её смерти там никто ничего не трогал, даже иконы – они по-прежнему тихо, сквозь многолетнюю пыль, сияли в углу. ВИ теперь приходил иногда под лестницу, просто посидеть на старом сундуке; а потом с чего-то начал засиживаться дольше, чем планировал. Так вдруг всё неожиданно и явственно вспоминалось – бабушка, и зажженная лампадка под иконами, и её тихий шепоток, который он, маленький, завороженно слушал перед сном: – «…деточкам моим, внучику, и всем, всем православным христианам, знаемым и незнаемым, в разных обстоятельствах пребывающим, подаждь, Господи, Живый в Помощи, терпения и крепости в испытаниях, и мудрости Твоей, и силы, и кротости…»

А то всплыли вдруг слова, произнесенные тоже бабушкиным, но совсем другим, строгим голосом: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути у грешников не ста, и на седалище губителей не седе…»

И вот ведь напасть, никак не мог припомнить, где это было, в какой книге?! – знал только, что никогда в жизни, никто, никоим образом не смог сформулировать так чётко его собственное – или не его, но абсолютно совершенное, и совершенно недостижимое в своей высоте жизненное кредо! Потом, найдя в интернете первоисточник, ВИ покопался у бабушки на полках и откопал потрепанную земной жизнью Псалтирь. Читая, он понимал далеко не все, но общий смысл и некоторые обороты старинной речи завораживали.

«…Яко тысяща лет пред очима Твоима, Господи, яко день вчерашний, иже мимоиде, и стража нощная… Утро, яко трава, мимоидет, утро процветет и прейдет: на вечер отпадет, ожестеет и исхнет…»

Читая, старый поэт-переводчик думал: искусство уверено, что устанавливает верхнюю планку творческого осмысления жизни. А на самом деле оно устанавливает нижнюю, потому что верхнюю – безусловно! – устанавливает религия.

…ВИ сидел на сундуке, почти забывая обо всём с ним лично произошедшим, и почти видел бабушку – как она входит в эту комнатенку, переступая через косой срез дымного солнечного луча, упёршегося в порог. А перешагнув, вступает в полосу глухого сумрака между сундуком и платяным шкафом, у кровати с иконами в изголовье, в красном углу, и там, опять светясь в солнечном луче, легко опускается на колени.