Лучик-Света

На учет нас всё же поставили. И даже убедили сделать внутреннюю радиотерапию. Для тебя, я помню, это было крайне мучительно физически, да и продолжалось очень долго. На несколько дней ты оказалась оторванной от меня и от жизни этим жутким медучреждением. Но самое главное и отвратительное вершилось в нем самом. Нас взяли в такой оборот, что не на шутку встревожили своей основательностью и окончательно лишили покоя. Сразу создалось впечатление, будто вырваться из этой больницы и ситуации, столь угрожающей нам, но совершенно непонятной, когда нам всё окончательно надоест, просто так не получится. Иначе говоря, мы потеряли свободу принятия решений и свободу действий, что нами было воспринято, если не трагически, то крайне болезненно.

С тех пор мы стали постоянно бояться чего-то жуткого, приближающегося к нам незаметно, и этот страх сразу лег тяжелым камнем на наши души, вернее, на нашу общую, как мы ее теперь воспринимали, душу. Страх принялся давить на тебя днем и ночью, а потом, в равной степени, и на меня, не позволяя заниматься ничем насущным.

Мы совсем забыли, что еще пребываем в отпуске, который по сути своей стал нашим медовым месяцем. Пусть мы свои отношения пока официально и не закрепили, но собирались сделать это в ближайшее время, и сами уже чувствовали бы себя полноценными и счастливейшими супругами, если бы вся эта больничная кутерьма не заставила нас совсем забыть о предстоящем торжестве.

В вопросах лечения ты оказалась не такой уж покладистой, что отмечали в разговорах со мной и некоторые врачи, имевшие, как я полагал, намерение через меня воздействовать на тебя. Ты постоянно возмущалась:

– Что вы со мной делаете? Зачем это? Какой мне поставили диагноз, ведь меня уже прооперировали. Зачем мне ваша химиотерапия? Вы объясните мне толком, что происходит? Я к вам в качестве подопытного кролика направлена, что ли? Почему от меня всё скрываете? Зачем я вам понадобилась? Вы же мне, вот это точно, совсем не нужны! Я отказываюсь вам подчиняться! Перестаньте же меня мучить немедленно! Либо объясните, что происходит, либо выписывайте!

А когда тебе, один на один, в достаточно щадящих выражениях стали объяснять, что именно происходит с тобой, что ты не совсем здорова, что тебе обязательно требуется специальное и срочное лечение, ты вызывающе смеялась, и утверждала, будто они опять всё напутали и теперь напрасно делают тебе какие-то ненужные и мучительные процедуры.

Ты требовала, чтобы они переделали все снимки и анализы, заново сделали эту самую биопсию, потому что они сами всё перепутали и теперь боятся в этом сознаться. Потому здесь тебя не лечат, а калечат, опираясь на историю болезни совершенно другой несчастной женщины! Просто надо всё заново проверить, и тогда справедливость восстановится! Зачем же мучить людей, зачем их так расстраивать, даже пугать, если вы сами ни в чём не уверены!

Я был у тебя, то есть, в том жутком по своей сути диспансере, всякий божий день. Я сидел в ожидании там, где только допускалось: немного в приемной, немного во внутреннем дворике, куда меня пускали в порядке исключения, немного с тобой в палате.

Остальное время я слонялся где-то рядом с больницей, поскольку мне всё же требовалось чем-то питаться, чем-то занимать свои мозги, а еще вернее, изгонять из них самые скверные предчувствия, которые меня всё плотнее обволакивали. В общем, я был не я. И только на ночь уходил в нашу общую, но полупустую берлогу.

Я уже плохо соображал и совсем не понимал, что с нами будет дальше. Несмотря на это, я знал несколько больше, нежели ты, поскольку однажды, когда я, распаляясь от полной неопределенности нашего положения, категорично потребовал, чтобы лечащий врач или кто у них там еще в наличии, рассказали мне начистоту, что, в конце концов, происходит с моей супругой, меня поставили в известность.

Видимо, та милая женщина в белом халатике, приятной наружности и вполне доброжелательно ко мне настроенная, не первый раз брала на себя тяжелую миссию, буквально разрушающую на ее глазах не только представление людей об их предстоящей жизни, но и саму эту жизнь. Может, она и сама от этого страдала, особенно в таком раздирающем душу случае, каким оказался наш. Да и кто не будет потрясён, если на его глазах разыгрывается трагедия совсем молодой и внешне цветущей женщины, которой необходимо помочь, весьма хочется помочь, но сделать это практически невозможно?

Говорить об этом со мной, а не с тобой, врачу, пожалуй, было легче – всё же предстоящая трагедия не касалась меня, как говорится, напрямую. Да, для меня это, безусловно, тоже была тяжёлая трагедия, но происходящая с самым дорогим мне человеком, а не со мной лично. Может, врач считала, будто от этого мне должно быть легче. Или она возлагала надежду на мои волевые мужские качества? Уж не знаю! Но тогда мне казалось, будто она во всём ошибается. И, чем серьезнее она ставит вопрос, тем больше она заинтересована в решении того, что нас, почти наверняка, не касается вообще.