Лучинушка

Ночевали они в сторожке. Трое друзей спали на топчанах. Родька коротал ночь на полу, привязанный к столбу, подпиравшему потолок, и размышлял о том, что он делает не так. Даже после всего, что с ним произошло, он не испытывал обиды. Волчата, выраставшие на его глазах, тоже иногда дрались, но всё равно продолжали оставаться одной семьёй, стаей. И Родька тоже думал, раз родной брат поднял на него руку, значит, так было нужно, значит он действительно в чём – то виноват.

Наутро всё началось сначала. Его снова мучили, таская на верёвке по развалинам, заглядывали во все закоулки, зачем – то копали и били. Били больно, жестоко до тех пор, пока один из них вдруг не воскликнул:

– Атас, сюда кто – то идет! Длинный, тащи придурка в лес, а мы с Синицей пока побудем тут. Да заткни ему рот, чтоб не заорал.

Родька шел за Длинным, постоянно оглядываясь. Он очень беспокоился за брата, который не подозревал, что где – то рядом бродит волчья стая, которая представляет собой смертельную опасность. Если бы его рот не был заткнут грязной тряпкой, он рассказал бы Длинному об этой опасности, спасти от которой может только он.

Оглянувшись в очередной раз, он вдруг увидел Стешу, выходившую из – за угла. Родька обрадовался и резко остановился, подумав, что сейчас она придёт и во всём разберётся, объяснит братке то, чего не смог объяснить он, и всё будет хорошо. Но она исчезла так же внезапно, как и появилась, словно кто – то силой втащил её вовнутрь развалин. Длинный попытался тянуть его за собой, а он рвался обратно. Никакая сила не могла бы сдвинуть его с места, когда дело касалось Стеши. Поняв, что одному ему с этим крепышом не справиться, Длинный сбил его с ног и накрепко привязал к сосне.

Через некоторое время брат и его друг наконец – то явились и сказали, что надо уходить через болота, подальше в лес. И Родька впервые ослушался, стал упираться, и трясти головой, надеясь, что тряпка выскочит из его рта и он расскажет, что где – то там Стеша, за которой надо вернуться и взять её с собой. За это его снова стали бить. Он и теперь простил бы брата, к которому уже успел прирасти всем сердцем, и всё бы забыл, если бы не одна фраза, полная презрения и ненависти: – «Ты чё, придурок, и в самом деле поверил, что ты мне родной брат? Да я бы повесился, имея такого родственника, как ты». Она ранила в сотни раз больнее, чем жестокие избиения, которым он подвергся.

Такое тяжелое состояние потери он испытал только когда матушка, единственный любивший его человек, всегда бывший рядом и оберегавший ото всех бед, вдруг ушла на небо. А теперь и родной брат, а он чувствовал сердцем, что это так и есть, отказывается от него, оставляя одного в этом большом мире, где он никак не может пустить свои корни. Эта невыносимая боль, не вмещающаяся в его груди, вырвалась наружу тяжёлым стоном. И Машка, кружившая поблизости вместе со стаей, восприняла этот звук, как сигнал к действию и набросилась на его обидчиков. Он и тогда готов был защитить брата, остановить стаю ценой своей жизни, если б не был привязан к сосне. Но он не мог даже крикнуть из – за того, что его рот был заткнут тряпкой, мешавшей ему дышать.

– Бедный мой бедный, сколько тебе пришлось пережить. – сказала Стеша, прижимая его ладонь к своей щеке, – Родечка, а ты не видел Софью Николаевну, Надежду Семёновну и Марью Ивановну?

– Не видел. Они были здесь?

– Были на косе, а теперь их нет. Мы искали тебя. А теперь надо искать их. Подумай, где они могут быть?

– Где они могут быть… – повторил Родька.

– Да – да, наверное, их поймали бандиты. Ты не знаешь, куда они могли их спрятать?

– Бандиты… спрятать…прятать…– монотонно твердил Родька, обирая со Стешиной головы грязную вековую паутину, наросшую в каминной трубе.

– Родечка, родной, – повторяла Стеша, стараясь сосредоточить его внимание до предела возможного, – подумай хорошенько. В лесу их нет, в сторожке тоже пусто. Куда ещё здесь можно спрятаться?

– Спрятаться. Прятки… Прятки…

Родька поднял голову к небу. Перед его глазами возник яркий солнечный день, маленький, звонко смеющийся он, бегущий по зелёной траве, широко распахнутая дверь и выщербленные каменные ступеньки, ведущие вниз. Дальше протяжный скрип, внезапная темнота, детский плач и долгий призывный зов матери, снова яркий свет, пара мягких шлепков по попе и приказ больше никогда туда не ходить.

Родька поднялся, и, ведомый этими воспоминаниями, мысленно пошел на материнский зов, на стук молотка, которым она забивала дверь туда, куда ходить ему было теперь запрещено раз и навсегда… Он напряг память изо всех сил, так что в голове что – то щелкнуло и стало больно, как будто нечто, завязанное в тонкий узелок и мешавшее ему быть таким, как все, спружинило, развязалось, и, резко выпрямившись, стало на своё место.

– Прятки… Подвал. – сказал Родька, сжимая рукой болевший затылок,– здесь, под домом, должен быть подвал.

– Спасибо тебе, мой дорогой.