Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса

Томас все еще пишет мне о своей работе, хотя его результаты – интеллектуальная собственность Цинхуа. Он теперь может вычислить, сколько времени требуется наблюдению, чтобы изменить наблюдаемое. Вращение Земли вокруг Солнца прочно укоренилось во вселенной, так что истощение его займет четыре тысячи лет. И что же придет ему на смену? Земля. Солнце, все звезды тайно совместятся? Вне четырех измерений окажутся в одной геометрической точке?

Столько всего существует лишь в виде метафор и цифр. Атомам потребуется еще пятьдесят лет, чтобы исчезнуть – всего пятьдесят! – прихватив с собой кварки, мю-мезоны и прочие частицы. Большой адронный коллайдер только ускорит их кончину.

Томас рассчитал даже, какое время наблюдения потребуется, чтобы исчерпать его наблюдения. Потом, сказал он, вселенная снова обретет стабильность. История тает и возрождается.

Моя невеста – простая деревенская девушка, захотевшая профессора в мужья. Я понимаю, в чем тут дело. В Мамемими. Возможно, это не так уж и плохо. Девушку я едва знаю. Она носит длинные платья вместо джинсов и мило улыбается. Семья моей мамы с ней знакома лучше.

В церкви запели, звук ширится вместе с жарой и рассветом. Мой парадный костюм весь в сине-золотых разводах, отражающих солнце. Переливчатая ткань будет прохладной, прохладнее, чем весь этот грубый трикотаж из Индонезии.

Нас ждет две свадьбы: по-новому и по-старому. Сегодня семьи официально соглашаются на брак. На следующей неделе – церковь и необъятное белое платье. Так что я пройду через все это дважды. Исполню роль в пантомиме под названием «Любовь и счастье»; фотографии будут вполне соответствовать написанному на рамочках: «Патрик и Летиция: истинная любовь навсегда». Мэтью и Эндрю приедут со своими семьями впервые за многие годы, и я обнаружу, как это больно – иметь братьев, ни в грош тебя не ставящих.

Я слышу, как отец говорит, что моя сельская женушка должна быть благодарна за все, что я ей даю. Что если она несчастна, то пусть уходит. Однако на этот раз он говорит моим собственным голосом.

Буду ли я ночами стучать по стенам или просто бить себя по лицу? Сойду ли с ума и стану танцевать для работяг, натянув женское платье? Приготовлю ли жаркое такой остроты, что только я и смогу его есть? Я смотрю на свое тело, укрытое белой простыней, тело, которое я сделал идеальным, чтобы компенсировать несовершенство моего разума.

Будет ли у меня малыш с мятым лбом? Станет ли он носить пыльную фуражку моего отца? Сделается ли лунатиком, рыдающим ночью или хохочущим без причины? Если я назову его традиционным в нашей семье именем, проживет ли он заново жизнь своего деда? Какой яд передам я дальше?

Я пытаюсь представить всех явившихся на свадьбу гостей и вообразить, как вытянутся их лица, если я просто возьму и уйду или гордо выступлю, как Рафаэль, чтобы радостно проорать: «Никаких венчаний! Вам меня не женить, ни за что и никогда!»

Я улыбаюсь; я слышу, как он говорит это; я вижу, как важно он шагает.

И еще я слышу его слова: «На что еше годится такой как ты, кроме как на женитьбу? Ты слишком тихий, невзрачный, домашний. А статейка в „Nature“ обеда тебе не сварит. И постельку не согреет».

Я думаю о моем будущем сыне. Христианское имя его будет Рафаэль, но личное имя я дам ему Изи, «стертый». Это значит, что Бог сотрет прошлое со всеми его ожиданиями.

Если проклятье однажды сработало и наука исчерпала себя, то, мне кажется, Бог любит нашу свободу больше, чем нерушимую истину. Если у меня будет сын, свободный от прошлого, я пойму, что Бог любит и меня тоже.

Так что я могу представить себе Изи, моего первенца. Он в шортиках, бежит, запускает бумажного змея, счастливый, чистый, свободный, и мы – Шаву, снова – Живущие на горе.

Я думаю о Мамемими, стоящей на коленях, чтобы видеть мое лицо, и говорящей: «Патрик, ты хороший мальчик. Ты все делаешь правильно. С тобой все в порядке». Я вспоминаю отца, обретшего на время здравый рассудок, вспоминаю его руку на своей узкой спине и его слова: «Ты становишься собой». Он гордился мной.

А больше всего я думаю о Рафаэле, которые выкладывал все, что на уме, о Мэтью, о бабуле, даже об отце, но никогда обо мне. В сумерках он пересказывал мне свои книги, а я приносил ему чай, и он говорил, как бы удивляясь: «Здорово. Спасибо». И лицо его светилось любовью.

Я верю, что сумею передать сыну и любовь.

Том Пардом Реакция ВСТ17