Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса

– Что ж, – выдавил Лысенко и нервно хохотнул. – Выглядит многообещающе.

В этот раз я направлял шест с зеркальцем, а Лысенко наблюдал сквозь цейссовский бинокль. Я заметил отраженную вспышку, словно внутри объекта что-то шевельнулось. Голубоватый свет, странным образом ограниченный и медленный, словно жидкость, заструился по деревянному шесту. Будь у меня хоть полсекунды, я бы успел его бросить. Но студеная молния залила руки, и пальцы словно приросли к дереву. Я почувствовал рывок вперед, но не мог выпустить шест из рук. Все тело свело болезненной судорогой, словно меня пронзило электрическим разрядом. Ноги оторвались от земли и беспомощно барахтались где-то сзади. В этот миг я почувствовал, что лечу вперед, словно на шальном ведьмином помеле. Тело выгнуло, едва не сломав хребет, и одним рывком я очутился внутри вывернутого наизнанку треугольного проема, летя вверх, в пространство, залитое голубоватым светом. Но оказалось, что внутри не пустота. Надо мной проплывали огромные блоки синего цвета, четкие, но при этом на удивление иллюзорные. Меня тянуло вверх, но затем я неожиданно остановился. В вышине я видел маленький треугольник дневного света, а сразу под ним начиналась густая тьма, меня же окружало неестественное сияние. Руки мои все еще судорожно сжимали шест, но я уже обрел контроль над прочими мышцами тела. Вися в пустоте, я оглядывался с открытым ртом, дергался, словно рыба на крючке. Горло мое горело огнем, я судорожно дышал, и только тут до меня дошло, что я до сих пор кричу. Мои вопли еще пару секунд отдавались эхом в безразмерном кубическом пространстве.

Прямо перед глазами блоки начали складываться в узор, в кубистическую карикатуру на человеческое лицо во всех деталях, включая зубы. Глаза походили на шестеренки, уши – на гробы. Меня вдруг осенило, нет, у меня в мозгу сложилось твердое убеждение, что изображение предназначается для того, чтобы меня ободрить. Но это, увы, не удалось.

То, что произошло дальше, описать так же сложно, как сон, который помнишь лишь наполовину – звук изображений, вкус слов. Я увидел замерзшее время, сгоревшие светила, бесконечную тьму, пронизанную звездами, которые не вечны, звездами, которые я могу пережить. Я услышал грохот неимоверной битвы, которая началась давным-давно и вряд ли когда-то закончится, ибо в ней нет никакого смысла. Война велась не из-за идеалов, но это была идеальная война, то, что Платон назвал бы идеей войны. Наши столкновения из-за интересов и идеологии – лишь слабый отзвук этой войны, но все-таки отзвук. Мне дали понять, я и сам не знаю как, что нашим потомкам, как и всем разумным видам, предстоит вступить в эту жуткую битву. Она ведется с помощью машин, в которых хранятся воспоминания. Машины эти являются памятниками и сосредоточением рас, когда-то построивших их. Это война с бесконечными жертвами, бесконечными ранами, за которыми не приходит смерть, ибо по истечении времени наступает воскрешение, и все еще больше усложняется, превращаясь в бесконечную путаницу. И только гибель целой вселенной может освободить воюющих, только полнейшее уничтожение придаст смысл их борьбе, но лишь на краткий миг. На бесконечно малый миг, когда они осознают окончательную победу, потому что лишь бесконечно малый миг будет предшествовать концу всего – чистая, ничем не оскверненная победа ради победы, победа последнего разумного существа, оставшегося в живых.

Этим поистине адским видением меня пытались побудить к действиям! Да, Кэмерон, мне сделали редкое и немыслимое предложение вступить в ряды бойцов этого конфликта, потрясающего мироздание, вступить в войну на века и даже тысячелетия раньше всего человечества, которое еще не доросло до подобного призыва. В бой пошел бы мой разум, скопированный, переданный через космическое пространство и получивший новое жуткое воплощение, нынешнее тело я бы сбросил, как старую оболочку. В случае отказа меня пообещали отвергнуть и выбросить прочь с особым презрением. Я вдруг увидел разбросанные тела в яме, уж не знаю, сам ли их представил или мне показали.

Всеми фибрами души, вне зависимости от последствий, я прокричал, что отказываюсь. Сама смерть была бесконечно привлекательней этой бесконечной войны.

Меня дернуло вверх так неистово, что едва руки из суставов не вырвало. Голубоватый свет погас, меня окружила тьма, а затем надо мной замаячил яркий треугольник. Мощная сила выбросила меня из него, и я упал лицом в грязь. Резкий порыв ветра швырнул меня в сторону. Я едва не задохнулся, закашлялся и, кое-как справившись с болью, поднял голову. На меня смотрели невидящие глаза погибшего несколько дней назад заключенного. Я закричал, с трудом поднялся на ноги и, срывая ногти, принялся выбираться вверх по осыпающемуся склону. Минуту спустя я стоял наверху совсем один.

Но вдруг из проема вылетело еще одно тело, человек вел себя точно так же, как и я, даже закричал. Разница была лишь одна: когда Лысенко пытался выбраться из ямы, я дал ему руку, чтобы помочь.

– Вас затянуло сразу же после меня? – спросил я.

Лысенко покачал головой.