Лучше быть тварью, чем рабом

– Недавно меня прорвало. Настолько прорвало, что мне стало легче передвигаться. Я начал видеть сны и запоминать их. Все эти годы я был рабом. Несвободным человеком. И только когда я признал все, что я сделал в своей жизни, что сделали мне – когда я открыл глаза так широко, что было больно даже просто сидеть на кровати в тишине, я буквально горел как в костре, – то смог увидеть все, чего не замечал раньше, все, что отказывался видеть из-за трусости: кто я, кто она, кто каждый из нас троих, сидящих в этом зале. В какой-то момент я понял, что готов признаться во всем содеянном, лишь бы я больше не гнить в этом заключении. Дора знала, что я боялся совершенных мною поступков, что я боялся осуждения, непринятия, ударов, что я дрожал и, как бы ни плевал в сторону тех, кто плевал исподтишка на мою спину, не осмелившись сказать что-либо в глаза, я был все-таки зависим от их мнения. Она знала, что мое спокойствие и безразличие к происходящему – это лишь поза, маска, за которой прятался страх. Она чувствовала мой страх, как чувствовала в людях слабость, трусость, пристрастие ко лжи. Я был рабом Доры. Непослушным, плохо подчинявшимся рабом; долгие годы она управляла мною, потому что я позволял ей собой управлять. Потому что страх смердит. Она всегда смотрела на меня так, словно в любой момент может рассказать всему миру все мои грязные тайны и этим меня уничтожит. Она не говорила ни слова, давала понять все это взглядом. Я сам наделил ее такой властью надо мной.

И только спустя какое-то мучительное для меня время, когда я набрался мужества, чтобы открыть глаза и увидеть в себе все, не утаив ни своих странных сексуальных предпочтений, ни своего отношения к ней, ни трусости, ни попыток убить ее – я наконец смог освободиться. Я принял это все в себе, и с тех пор она перестала мною управлять. Дора пошла ва-банк, думая, что это блеф, а я говорил: «Да, это я. Я такой, я так поступал в определенных ситуациях», – и принимал на себя удары, ножи – чужие языки, обмазанные ядом осуждения, презрительные взгляды. И всякие подлости. Я выстоял: каждый удар я принял на себя, и в какой-то момент Дора даже не поняла, как сама угодила в капкан и стала моим рабом, потому что настолько раздеться прилюдно, как это сделал я, она была не способна в силу собственного страха. Она отрицала свой страх и была рабом, послушным рабом, в отличие от меня. Я ничего не говорил, а Дора по взгляду понимала, что я – тот, кто сотрет ее в пыль, стоит мне только открыть рот и рассказать всему ее окружению, что видел, что слышал из ее уст про них, про их жизни. Я много всего слышал, уверен, они вовсе не подозревали, что Дора – двойной агент. Она боялась меня настолько, что даже говорила время от времени: «Ты – чудовище, ты – мой повелитель, мне нравится знать, что ты один способен справиться со мной». Мне есть, что сказать каждому, харкнувшему в мою сторону. Я лупил Дору, я душил ее, однажды, когда я дошел до грани и почувствовал смерть, танцующую в своем пьяном веселье вокруг наших слез, крови, соплей – я остановился и дал себе слово прекратить все, чтобы не ломать жизнь ни себе, ни Доре. Я не хотел ее убивать. Я лишь хотел, чтобы человек, оскорбивший, ударивший другого, был наказан. Жестоко наказан, по-другому я не умел.

– Благодарю тебя за честность, Вакула, – сказал Старик, глотая таблетку. Хотя все, сказанное этим мужчиной, было интересным и затягивающим, боль усиливалась настолько, что начинала отдавать сначала в правое ухо, а затем в оба уха одновременно. Старик уже был не в силах терпеть и выпил обезболивающее. – Если бы ты начал наше с тобой общение с этого, то, возможно, мы бы сегодня не собрались здесь, хотя кто знает.

– И это мужчина, – задумчиво сказала девушка. Она произнесла это не вызывающе, не громко, но и не тихо – чтобы услышали все.