Лучше, чем никогда

Был он, как полагается черту, уродлив и гол, наделен рогами, копытами и хвостом. На затылке зияла огромная рана. Должно быть, по осени охотник принял его за лося и подстрелил. Чертову плоть почти не тронуло разложение, и на промерзшей коже легко читались иноземные письмена, разобрать которые специально пригласили дьячка из соседней деревни, известного страстью к древним языкам. Дьячок, надо отдать ему должное, в обморок не упал и сцен закатывать не стал – увидев, что перед ним, он лишь вздохнул, осенил себя крестным знамением, достал из-за пазухи тетрадку с карандашом и принялся за работу.

Целый день дьячок просидел в бане на окраине Крюкова, перерисовывая надписи, покрывавшие чудовищного мертвеца. Сам светил лучиной, сам переворачивал тело, задумчиво шептал что-то, огрызался на тех, кто пытался помочь или задать вопрос. Иногда выходил на крылечко, смотрел на солнце, ползущее к горизонту. Вечером, исписав почти всю тетрадку, выпил поднесенный старостой стакан, поблагодарил и, грохнув стакан об пол, самым длинным осколком полоснул себя по горлу.

Довести дело до конца ему помешали.

Схватили за руки.

Выволокли на свежий воздух, надавали по щекам.

Дьячок не противился, только растерянно улыбался. Взгляд его блуждал по заборам и облакам, словно искал что-то важное и никак не мог найти. Потом, чуть придя в себя, он посмотрел прямо на старосту и сказал:

– Там про вас написано. Про каждого. Все написано, от начала до конца.

Староста закусил губу. Это был мужик обстоятельный, с добрым именем и хозяйством, со связями в Ветлынове, с дочерью, сосватанной за стряпчего уездного суда. Подумав, он велел вернуть дьячка в баню и на пороге сам отдал ему окровавленный осколок стакана. Затем по указанию старосты дверь закрыли, подперли снаружи березовым бревнышком, а баню, перекрестившись, подпалили – сразу с четырех углов, чтоб уж наверняка.

На пожар собралось посмотреть все Крюково. Мальчишки кидали в огонь камни и ветки. Бабушки охали. Староста, бормоча себе под нос что-то успокоительное и бессмысленное, непрерывно озирался – то ли ждал воздаяния, то ли надеялся на искупление. Но крюковцы отводили взгляд.

Поздним вечером, когда пожарище уже остывало, староста вернулся домой, тяжело опустился на лавку в красном углу и, сунув руку в карман сюртука, с ужасом обнаружил там тетрадь, отобранную у дьячка. На тряпичной обложке багровели пятна засохшей крови, а двадцать с лишним страниц внутри покрывали тщательно списанные с мертвого черта знаки. Присмотревшись, староста вдруг понял, что это – галилейский диалект халдейского, тот самый язык, на котором однажды приказано было вселиться в стадо свиней и броситься в море. Он узнал каждый символ, каждую черточку, прочел о больших и малых прегрешениях жителей Крюкова, не совершенных ими за прошедшую зиму. И с каждым прочитанным словом все сильнее разгорался в груди старосты удушливый жар, все сильнее давили стены и воротник, все страшнее смотрели с икон почерневшие от времени святые.

Едва не опрокинув лавку, он сорвался с места, грузно вывалился в холодную морось весенней ночи и только тут наконец понял, что от него требуется. Стряхнув неудобную обувь с раздвоенных копыт, скинув порты, чтоб не мешали хвосту, разорвав когтями сюртук и рубаху, староста рассмеялся – рассмеялся легко и свободно впервые за долгое время. На этот смех из спящих окрестных дворов ответил слитный собачий вой.

Пританцовывая, грозя рогами молодой луне, староста двинулся по главной улице села, от избы к избе, от двери к двери – разносить зимние грехи, причитающиеся жителям Крюкова. Ибо лучше поздно, чем никогда.

Татьяна Верман Последний клиент

– Мы имеем право отказать в обслуживании без объяснения причин!

Света впервые пустила в ход эту фразу: клиенты редко заглядывали в задрипанную парикмахерскую на первом этаже девятиэтажки, так что воротить нос не приходилось. Но тут слова сами сорвались с языка: ей отчаянно хотелось вытолкать незнакомца за дверь и закрыться на ключ.

Мужчина словно не услышал ее и молча двинулся к парикмахерскому креслу. Засаленные длинные космы почти полностью скрывали его лицо, оставляя лишь уголок посиневших губ и налитый кровью глаз. Ворот рубашки был расстегнут, узел галстука ослаблен: шею изуродовали вздувшиеся кровоточащие отметины. Такие же раны покрывали и руки: они змеями вились из-под закатанных рукавов до самых пальцев.

– Мы скоро закрываемся! – снова проблеяла Света. – Уходите, прошу вас.

Все без толку: незнакомец с трудом взгромоздился в скрипучее кресло, вцепился в подлокотники обеими руками. Под его ногтями Света заметила полумесяцы запекшейся крови.

– Брей. – Боль сжирала окончания слов, превращала голос в невнятный шепот. – Под ноль. Быстрее.

Света открыла было рот и тут же закрыла. «Дело пяти минут, – подумала она, набрасывая на клиента парикмахерскую накидку. – Обкорнаю по-быстренькому, и этот псих уйдет».