Лучше подавать холодным

— Разумеется. — Банкир снова лизнул палец, переворачивая несколько последних листов.

— Пять тысяч двести одинадцать серебренников, — объявил служащий.

Мофис стрельнул глазами. — Не откажетесь ли объясниться?

— Я? — С фальшивым смешком отмахнулся от него Морвеер. — Этот чёртов Прекрасный, будь он неладен, ничего не может правильно сосчитать! Как так можно — у него вообще нет никакого чутья на цифры!

Острие пера Мофиса зацарапало в счёной книге, служащий заспешил и маханул кляксу в своей записи, пока его начальник скрупулёзно, выверенно, бесчувственно выписывал расписку. Служащий поднёс её Морвееру вместе с пустым сберегательным ящиком.

— Расписка о внеснии полной суммы именем Банковского дома Валинт и Балк, — сказал Мофис. — Принимается всеми уважаемыми торговыми учреждениями Стирии.

— Я должен что-то подписать? — в надежде спросил Морвеер, смыкая пальцы на пере во внутреннем кармане. Второе предназначение этой штуки — высокоэффективная духовая трубка, потайная игла содержит смертельную дозу…

— Нет.

— Очень хорошо. — Морвеер улыбнулся, складывая бумагу, и засовывая её внутрь, осторожно, чтобы не порезать убийственно острым лезвием скальпеля. — Лучше золота, и намного, намного легче. Ну а теперь мне пора идти. Получил непередаваемое удовольствие. — И он снова протянул руку, блестя отравленным кольцом. Попытка не пытка.

Мофис не сдвинулся с кресла. — Взаимно.

Злейшие друзья

Это было любимое заведение Бенны во всём Вестпорте. Пока они находились в городе, он таскал её сюда дважды в неделю. Святилище зеркал и шлифованного стекла, ошкуренного дерева и блестящего мрамора. Храм бога мужской красоты. Верховный жрец — маленький, юркий цирюльник в тяжёлом вышитом фартуке — стоял точно напротив них, в центре зала, задрав подбородок до потолка, как будто знал, что они войдут в этот самый миг.

— Мадам! Наслаждение видеть вас снова! — Он сморгнул. — Ваш муж не с вами?

— Мой брат. — Монза сглотнула. — И, нет, он… не придёт. Вам предстоит задача покруче, вызов всему вашему…

Трясучка шагнул через порог, тараща по стороным полные страха глаза, как овца в загоне для стрижки. Она открыла рот, но брадобрей успел перебить: — Да, я понял в чём трудность. — Он живо обошёл Трясучку, пока тот насупленно смотрел на него. — Ох, ну как же ты так. Всё снять?

— Что?

— Снять всё, — сказала Монза, беря брадобрея за локоть и кладя ему на ладонь четверть серебренника. — Всё же будьте понежнее. Сомневаюсь, что он привык к таким процедурам, вдруг напугается — До неё дошло, что она говорит о северянине, как о каком-то жеребце. И может быть оказавает ему этим чересчур много чести.

— Конечно. — Цирюльник повернулся и резко втянул воздух. Трясучка уже снял с себя новую рубашку, и, стоя бледной фигурой на фоне дверного проёма, расстёгивал пояс.

— Он имел в виду твои волосы, балда, — сказала Монза, — а не одежду.

— Ух. Подумал — чудно конечно, ну ладно, выкрутасы южан… — Монза глядела, как он застенчиво застёгивает рубашку обратно. У него был длинный шрам — от плеча и через всю грудь, розовый и кривой. Она могла бы решить, что шрам уродлив, если б чуть раньше не сменила своё мнение по поводу шрамов и некоторых других вещей.

Трясучка опустился в кресло. — Эти волосы я носил всю жизнь.

— Значит давно пора освободить тебя от их удушающих объятий. Пожалуйста, голову вперёд. — Брадобрей явил на свет ножницы, потрясая ими. Трясучка быстрей бросился прочь со своего сиденья.

— Думаешь, я позволю мужику, которого никогда не видел, подносить к моему лицу лезвие?

— Вынужден возразить! У меня стригутся благороднейшие мужи Вестпорта!

— Ты, — Монза поймала плечо цирюльника, когда тот пытался отступить, и подтолкнула его вперёд. — Заткнись и режь волосы. — Она запихала ещё одну четверь в карман его фартука и пристально взглянула на Трясучку. — Ты. Заткнись и сядь спокойно.

Он робко вернулся в кресло и так крепко вцепился в его подлокотники, что на тыльной стороне его ладоней проступили сухожилия. — Я за тобой слежу, — прорычал он. Цирюльник испустил долгий вздох, и сморщив губы принялся за работу.

Монза бродила по комнате, пока позади неё щёлкали ножницы. Она прошлась вдоль полки, с отсутствующим видом повытаскивала затычки из разноцветных флакончиков, принюхиваясь к ароматическим маслам внутри. Уловила свой отблеск в зеркале. По прежнему суровое лицо. Ещё тоньше, острее и чётче, чем было раньше. Глаза запали от ноющей боли в верхней части ног и от ноющей жажды шелухи, которая прогонит боль.

Этим утром ты особенно прекрасна, Монза…

Навязчивое стремление покурить застряло, как кость в горле. Привычка росла и просыпалась в ней с каждым днём всё раньше. Всё больше времени она страдала от ран, тошноты и судорог, считая минуты, когда сможет побыть вместе с трубкой и снова погрузиться в мягкое, тёплое ничто. При мысли об этом защипало кончики пальцев, язык алчно заметался по пересохшем нёбу.