Лучше умереть!

С тех пор как он выкрасил волосы, прошло уже пять дней, у корней его иссиня-черных волос появилась рыжеватая полоска. Глаза у Овида были зоркие. Он с первого же взгляда заметил эту странную деталь. И сразу же обратил внимание на щеки собеседника. Но там ничего особенного углядеть не удалось. Лицо было гладко выбрито, ибо Жак Гаро из осторожности тщательно брился каждое утро. Овид размышлял:

«Что еще за штучки, черт возьми! Ей-богу, братец волосы красит. Но ведь когда мы с ним прежде встречались, он был вполне нормальным брюнетом. Не мог же он вдруг порыжеть! И что все это значит? Надо будет как-нибудь выяснить…»

Жак опять призадумался. Встреча, похоже, слишком затянулась.

— Ну ладно, братец, еще увидимся, — сказал он, протягивая Овиду руку. — До свидания!

Возвращаясь в помещения первого класса, он думал:

«Я пренебрег опасностью, но, похоже, этот человек в глубине души не совсем уверен, что я тот, за кого себя выдаю. Во что бы то ни стало нужно сделать так, чтобы сей злосчастный тип оказался мне чем-то обязан. Ах! Если бы я мог вынудить его молчать!»

Жак Гаро не ошибся, полагая, что Овид питает определенные сомнения. Эти сомнения, а точнее — подозрения, были еще слабы, но ничто не мешало им окрепнуть и придать делу опасный оборот.

— Ну конечно же, черт побери! — бубнил Овид себе под нос, зажав в зубах сигарету и быстрыми шагами прохаживаясь по носовой палубе. — Он чертовски изменился, и вид у него какой-то странный. Как он мог забыть, что я механик, если и сам тем же занимается? Как он может не помнить Пьеретту, когда она из-за него столько глупостей натворила?… Да еще и красится! Из-под черных волос рыжина какая-то лезет… я прекрасно видел! Честное слово, все, ей-богу, подозрительно. А если это вовсе и не он?… Может, Поль Арман и вправду умер в Женеве, а этот купил его документы?… Но зачем?… Ох, разговорить бы его как-нибудь! У него таинственный вид, что мне совсем не нравится. За шесть лет он сколотил себе состояние. Впечатляет, ничего не скажешь. Такое, конечно, случается, но ведь чертовски редко. А я возьму и все раскопаю! Устрою маленькое расследование. Если хочешь поиметь хорошо набитую кубышку, нужно уметь воспользоваться случаем. А я очень хочу, и раз уж случай представился…

Тут он внезапно умолк, так и не закончив свою мысль, словно отыскивая кого-то в толпе пассажиров. Взгляд его остановился на человеке лет шестидесяти пяти — через плечо у него висела закрытая на замочек кожаная сумочка.

— А вот и наш случай! — продолжил Овид себе под нос, с вожделением пожирая глазами это очевидное вместилище денег. — Я ведь видел, что там, внутри… по меньшей мере шестьдесят тысяч франков — золотом и банковскими билетами. Осталось только придумать какой-нибудь фокус, с помощью которого незаметно перерезать ремешок, прикарманить то, что внутри, а то, что снаружи — выбросить в море. Провернув этот номер, я стану ездить первым классом, курить сигары по пятьдесят сантимов штука и носить шикарнейшие костюмы от лучших портных. О! Случай может сделать человека совсем другим!

Уроженец Дижона скрутил очередную сигарету, покачал головой и вновь забормотал:

— Меня вовсе не удивит, если я узнаю, что и братцу такой же случай представился! Хотел бы я знать, что за изобретение принесло ему столько денег! Забавная, наверное, штука…

Прикуривая, он замедлил шаги. И вдруг совсем остановился возле двух мужчин — они о чем-то негромко разговаривали, сидя в сторонке в самом конце бака. Один из них, смуглолицый, был, судя по костюму, канадцем; беседовал он с молодым человеком лет двадцати пяти.

Канадец достиг уже весьма почтенного возраста. В волосах пробивалась седина, щеки были впалые, глубоко посаженные глаза лихорадочно блестели, а все тело содрогалось, словно его била нервная дрожь. В руке он держал пузырек с какой-то золотистой жидкостью. Молодой человек — французский врач, решивший попытать счастья в Америке, — говорил:

— Значит, лихорадка изводит вас уже десять лет, и вы спасаетесь исключительно этим питьем?

— Да, — по-французски, ибо в Канаде этот язык весьма распространен, ответил канадец, — только благодаря ему я жив до сих пор. Когда лихорадка усиливается, я принимаю пять-шесть капель, и все как рукой снимает… и слабость проходит…

— А что это за жидкость?

— Настойка из наших местных горных растений…

— И как же она называется?

— Ее по-разному называют, иногда даже «Ликер истины».

«Ликер истины»… — повторил молодой врач. — А почему?