Лучше умереть!

Под руководством француза дела предприятия живо пошли в гору. Джеймс Мортимер больше не занимался созданием новых машин. Почти постоянно находясь в деловых поездках, он полностью доверил зятю управление производством. Однажды у отца Ноэми случился острый приступ ревматизма как раз в тот момент, когда ему нужно было в очередной раз отправиться в поездку, причем довольно далеко, и он вынужден был попросить зятя его заменить. Хотя Полю вовсе не хотелось расставаться ни с женой, ни с заводом, ему пришлось все-таки поехать, взяв с собой Овида Соливо.

Благодаря протекции «братца» Овид тоже сделал головокружительную карьеру: сначала — старший мастер, потом — инспектор, затем — правая рука Поля Армана. Дружеское отношение, доверие со стороны «братца» казались Овиду вполне естественными, но тем не менее он по-прежнему жаждал узнать, что же таится в прошлом Поля Армана. Короче говоря, он горел желанием испытать на компаньоне Мортимера ликерчик Кучиллино.

«Мы вместе отправимся в поездку, — размышлял он после того, как узнал от Жака, что утром следующего дня им придется уехать по делам, — само собой, в дороге мне наконец представится та самая возможность, которой я ждал почти целый год. И я ею воспользуюсь…»

И он осторожно упаковал в саквояж пузырек с бесценной жидкостью, купленный в Нью-Йорке за пятнадцать долларов у канадца, адрес которого он подслушал на борту « Лорд-Мэра».

Всякий раз, когда Поль Арман оставался наедине с Овидом, он полностью освобождался от той сдержанности, что была ему свойственна в отношениях со всеми остальными.

Мужчины сидели вдвоем в купе первого класса. Минут через пять после отхода поезда Жак Гаро заговорил самым непринужденным тоном.

— Ну что, братец, — сказал он, хлопнув Овида по плечу, — разве плохо вот так остаться вдвоем и поговорить начистоту, как и положено добрым друзьям и хорошим родственникам?

— Честно говоря, Поль, — ответил дижонец, — за весь этот год я впервые по-настоящему рад.

— Тебе что, не нравится в Нью-Йорке?

— Как же мне может там не нравиться? Это было бы просто свинством, ведь благодаря тебе жизнь моя усыпана долларами! Наоборот, мне все очень нравится; в данном случае я имею в виду другую радость — от чисто родственных отношений. Когда ты на людях выпендриваешьсяпередо мной и делаешь этакое дежурное лицо — скорее даже не лицо, а маску, — всячески подчеркивая, что отношения у нас с тобой самые формальные, мне бывает немного больно.

— Это необходимо. Ты должен понять… — ответил Жак Гаро.

— Да… да… я понимаю… Понял еще тогда, на пароходе, когда учинил ту глупую выходку. Но теперь, когда ты — полный хозяин на заводе… Теперь, когда тебе нечего больше бояться, ведь капиталы Мортимеров никуда уже от тебя не денутся, ты, по-моему, мог бы найти повод представить меня в качестве своего родственника и общаться со мной на дружеской ноге, позволив занять относительно равное положение.

— И что мы с этого будем иметь?

— Ты же приблизишь меня к себе! Мне так хорошо, когда ты рядом! Ты вполне мог бы как-нибудь это устроить.

— Тебе не на что жаловаться. Если на людях я и не признаю тебя родственником, то на деле веду себя, как мне кажется, вполне по-родственному.

— Да… конечно… и я полностью отдаю тебе должное. Мне не в чем тебя упрекнуть, разве что в некоторой скрытности.

— Скажи-ка толком, что ты имеешь в виду!

Овид не забыл, что на борту « Лорд-Мэра» ему бросились в глаза некоторые странности, происходившие с волосами «братца». И, воспользовавшись тем, что они сидят так близко друг к другу, уже в течение нескольких минут внимательно рассматривал его голову. Несмотря на то, что Жак Гаро очень часто подкрашивал волосы, избежать появления рыжины у корней ему никак не удавалось. И Овид снова это заметил.

— Ну же, говори!… — не выдержал Жак. — Ничто так не действует мне на нервы, как всякие недомолвки.

— Мне кажется, — сказал Соливо, — что мы, будучи родственниками, братьями, вполне могли бы доверить кое-что друг другу, и странно, по-моему, что ты так и не поведал мне, каким образом тебе удалось разбогатеть за те шесть лет, что мы с тобой не виделись.

— Я же сказал тебе… отправной точкой моего весьма тогда скромного состояния стало изобретение.

— Конечно, я знаю… и верю… Но ты так и не сказал, что это за изобретение.

— Опять ты за свое! Не понимаю я твоей настырности! Я продал его, чтобы получить хоть какие-то деньги. И оно мне больше не принадлежит. Названо именем другого. И было бы некрасиво с моей стороны рассказывать о нем и упоминать о своем авторстве.

Доводы «братца» были вполне правдоподобны. Овид открыл рот, чтобы спросить: «А почему ты красишь волосы? Что-то не припомню, чтобы они у тебя были цвета красного дерева». Но слова застряли у него в горле. Он вдруг понял, что они сразу же посеют недоверие в душе Поля.

— Ну, — сказал он, — тогда все ясно. Тут дело щекотливое, и я понимаю, что ты вынужден помалкивать.

— Может, моя, как ты говоришь, скрытностьеще в чем-то выражается?

— Да нет, братец, ничего другого я не имел в виду.

— Ну и отлично…