Лучшее за год. XXIII. Научная фантастика, космический боевик, киберпанк

В разуме Ставроса всплыло слово «покой», но он не нашел места, куда его можно было пристроить. Наблюдатель сосредоточился на портрете Джин, снимке, когда ей только исполнилось восемь месяцев. Она улыбалась; счастливое беззубое дитя, все еще невинное и полное изумления.

«Есть путь, — словно говорила эта куколка. — Мы можем сделать все, никто не узнает…»

Горавицы только что потеряли своего ребенка. Даже если они захотят починить ее тело, заново подключить разум, у них ничего не получится. «Терракон» возместит ущерб по всем юридическим обязательствам, да и какого черта, даже нормальные дети время от времени кончают жизнь самоубийством.

Ну и хорошо, на самом-то деле. Горавицы даже хомячка нормально не вырастили бы, не говоря уж о прекрасной девочке с коэффициентом интеллекта, состоящим из четырех цифр. Но Джин, настоящую Джин, а не эту кровавую, переломанную кучу мяса и костей нелегко, да и недешево поддерживать живой, рано или поздно у многих возникнет желание освободить процессорное пространство, как только слух о произошедшем выползет наружу.

Джин так и не поняла эту особенную часть настоящего мира. Контрактные обязательства, экономика были слишком сложными и абсурдными даже для ее гибкого определения реальности. Но именно они собирались убить ее сейчас, если, конечно, разум выжил после такой травмы тела. Монстр не будет поддерживать программу, если ему не придется.

Разумеется, сорвавшись с поводка, девочка будет жить быстрее реального мира. А бюрократия… ну ледники иногда двигаются резвее, особенно в спешке.

Разум Джин — точная копия настоящих хромосом, коды, выстроенные из электронов, а не из углерода, но оттого не менее реальные. У нее были свои собственные разрушающиеся теломеры.[271] Изнашивающиеся синапсы,[272] мало чем отличающиеся от обычных. В конце концов, Джин построили, чтобы заменить человеческое дитя. А дети со временем стареют. Становятся взрослыми, и потом приходит день, когда они умирают.

Джин пройдет через все это быстрее многих.

Ставрос отправил отчет об инциденте. Он аккуратно включил туда пару фактов, противоречащих друг другу, оставил три графы, обязательные для заполнения, пустыми. Сообщение вернется через неделю или две с требованиями прояснить ситуацию. А он снова сделает все по-старому.

Освобожденная от тела, с возросшим циклом синхронизации, Джин может прожить сто пятьдесят субъективных лет за месяц или два реального времени. И за все столетие своей жизни она ни разу не проснется от кошмара.

Ставрос улыбнулся. Пришло время увидеть, чего этот ребенок достигнет, если его запустить на полную катушку.

Он надеялся, что сможет хотя бы не потерять из виду ее след.

Элизабет Бир Две мечты [273]

Игла с краской все двигалась вокруг безымянного пальца левой руки Пэйшенс, изнемогающей от невыносимой жары в кресле, чья кожаная обивка была покрыта образцами татуировок. Боль ее не беспокоила. Это была многообещающая боль. Слезы щипали глаза, но Пэйшенс продолжала смотреть мимо голого черепа мастера в пыльное окно. Сквозь дождь переливались драгоценным ожерельем бортовые огни космолайтера, плавно скользящего в облаках по направлению к промокшей беспорядочной громаде космопорта, носящего название озеро Пон-чатрэйн. В ясные ночи Пэйшенс различала даже вереницу грузовых капсул, ползущих друг за другом позади него. Пэйшенс закусила губу и взглянула в сторону, не на иглу, а на противоположную стену, шершавую от полопавшейся краски.

Нынче от озера Пончатрэйн осталось только имя, корка соли на краю разлившегося залива. Однако оно не исчезло, продолжая напоминать о себе яркими цветами бугенвилей в деревянных кадках у дверей, карнавальными платформами Марди Грас,[274] отныне блистающими только в памяти жителей Нового Орлеана, как великое наследие города, ушедшего под воду. Рука Пэйшенс лежала ладонью вверх на деревянном подлокотнике, словно в ожидании подарка. Она сидела, не зажмуриваясь и не глядя на иглу, которая все скребла и царапала ее кожу. Длинная баржа Тополиной улицы раскачивалась в такт шагам проходивших мимо мастерской, однако пропахшая джином рука мастера оставалась твердой, несмотря ни на что совершая хирургически точные манипуляции.

Наконец уколы прекратились, татуировщик откинулся назад, усевшись на пятки, отложил инструменты и стал привычными движениями наносить особое покрытие для закрепления рисунка. Пэйшенс смотрела на свою ладонь, окрашенную индиго — признак ее касты, — на правой руке переливались причудливые изумрудные и кроваво-красные узоры филигранной работы, на левой рисунками были украшены безымянный палец и мизинец, покрытые сейчас прозрачным защитным слоем.

В груди нарастало какое-то странное давление. Она подняла было левую руку, поднесла ее к сердцу, чтобы ослабить напряжение, но вовремя опомнилась и опустила обратно на подлокотник. Опираясь только правой, Пэйшенс поднялась и сказала: «Спасибо!»