Лучшее за год. XXIII. Научная фантастика, космический боевик, киберпанк

— Я знаю, как все мы счастливы здесь, но перемены неизбежны. Меняется мир — этот снегопад, он неестественный, моя деви, так не должно быть, — меняется наш город. И мы здесь не защищены от перемен, мой цветик. Ты тоже изменишься, деви. Ты, твое тело. Ты станешь женщиной. Если бы я могла, я бы не позволила этому случиться с тобой, деви. Но я не могу. Никто не может. Я могу предложить только… отсрочку. Задержку. Возьми это. Они задержат перемены. Надеюсь, на годы. И мы все будем счастливы здесь, деви.

Согнувшись в почтительном полупоклоне, она подняла на меня взгляд:

— Разве я не всегда желала тебе самого, самого лучшего?

Я раскрыла ладонь. Улыбчивая кумарими вложила таблетки в мою руку. Я сжала кулак и соскользнула со своего резного трона. Уходя к себе, я слышала, как улыбчивая кумарими бормочет благодарственную молитву резному образу богини. Я взглянула на таблетки на ладони. Голубой цвет казался почему-то неподходящим. Потом я наполнила чашку в своей тесной умывальной и запила их двумя большими глотками.

После этого они появлялись каждый день, голубые, как владыка Кришна, чудесным образом возникали на столике у моей кровати. Почему-то я так и не призналась высокой кумарими, даже когда она заметила, какой я стала капризной, как невнимательна и рассеянна на церемониях. Я сказала ей, что виной тому — деви, нашептывающие мне из стен. Я достаточно разбиралась в своей особости, которую иные называли отклонениями, чтобы придумать ответ, в котором не усомнятся. В ту зиму я была усталой и сонливой. Обоняние у меня обострилось, улавливая малейшие запахи, а запрокинутые, глупо-счастливые лица людей под балконом приводили меня в бешенство. Я не показывалась неделями. Деревянные коридоры остро пахли медью старой крови. Демоническим внутренним зрением я постигала, что мое тело превратилось в поле битвы между моими собственными гормонами и подавляющими созревание химикатами улыбчивой кумарими. Весна в тот год была тяжелая и сырая, и я казалась себе разбухшей в этой жаре, как переливающийся жидкий пузырь под одеждой и восковыми красками. Я стала выкидывать голубые таблетки в туалет. Я уже седьмой Дасан была Кумари.

Казалось бы, я должна была привыкнуть, но не привыкала. Это чувство не было нездоровым, как то, что давали таблетки: это было острое, резкое осознание своего тела. Я лежала в своей деревянной кровати и ощущала, как удлиняются ноги. Я очень отчетливо ощущала свои крошечные соски. Жара и влажность усиливались, или так мне чудилось.

Я в любую минуту могла открыть свой наладонник и спросить, что со мной происходит, но не делала этого. Я боялась услышать, что иссякает моя божественность.

Высокая кумарими, должно быть, заметила, что подол моего одеяния больше не метет пол, но не она, а улыбчивая кумарими, приотстав в коридоре, по которому мы спешили в зал Дарсана, чуть промедлила и сказала с обычной улыбкой:

— Как ты выросла, деви! Ты еще не… нет, прости, конечно же… Должно быть, это от жаркой весны дети растут как трава. Мои тоже повырастали из всего, одежды не напасешься.

На следующее утро, когда я одевалась, в дверь тихо постучали, словно мышь заскреблась или мошка ударилась.

— Деви?

Не мышь и не мошка. Я застыла с наладонником на руке, наушник выкладывал мне в голову утренние известия из Авада и Бхарата.

— Мы одеваемся.

— Да, деви, потому-то я и хотела бы войти.

Я едва успела сдернуть наладонник и запихнуть его под матрас, когда тяжелая дверь повернулась на оси.

— Мы способны одеться самостоятельно с шестилетнего возраста! — огрызнулась я.

— В самом деле, — улыбнулась улыбчивая кумарими, — но кто-то из жрецов упомянул некоторую небрежность в церемониальном одеянии.

Я встала в своей красной с золотом ночной рубахе, раскинула руки и закрутилась, как виденный из носилок пляшущий дервиш. Улыбчивая кумарими вздохнула:

— Деви, ты не хуже меня знаешь…

Я через голову сорвала рубаху и стояла раздетая, словно спрашивая, посмеет ли она разглядывать мое тело в поисках примет взросления.

— Видишь? — вызывающе спросила я.

— Да, — отозвалась улыбчивая кумарими. — Но что это у тебя за ухом?

Она потянулась к крючку наушника. В мгновение ока он очутился у меня в кулаке.

— Это то, что я думаю? — спросила улыбчивая кумарими, загораживая мягкой улыбчивой тушей пространство между мною и дверью. — Кто тебе дал?

— Это наше, — объявила я самым властным своим голосом, но я была голой двенадцатилеткой, пойманной на проступке, и власть моя стоила меньше праха.

— Отдай.

Я крепче сжала кулак.

— Мы — богиня, ты не можешь нам приказывать.

— Богиня, если поступаешь как богиня, а сейчас ты поступаешь как сопливая девчонка. Покажи.

Она была матерью, а я — ее ребенком. Пальцы мои разжались. Улыбчивая кумарими отпрянула, как от ядовитой змеи. В глазах ее веры я такой и была.

— Скверна! — выговорила она. — Осквернена, осквернена. — И повысила голос: — Я знаю, от кого ты это получила!