Лучшее

Как оказалось, «друзья-продавцы» — это еще полбеды. Достаточно завести их в каждой лавке, и свобода выбора практически обеспечена. С «друзьями-хозяевами» дела обстояли несколько замороченнее. Немного упрощало ситуацию то, что владельцы магазинов, ресторанов, кофеен, как богатые люди, в отличие от продавцов, так активно в друзья не навязывались, хотя иностранцев тоже не сторонились, по имущественному, вероятно, цензу. Любой европеец ведь здесь был просто богачом, а богачи всего мира, как, впрочем, и пролетарии, склонны к объединению. В отличие от продавцов, хозяева, действительно, так или иначе становились если не друзьями, то просто знакомыми. Куда деться — город-то маленький. Я знал их имена, они — мое, и мы периодически сталкивались в барах, ресторанчиках, на дискотеках, а то и вовсе совместно проводили время, ужиная или попивая пиво. Загвоздка была в том, что по всем местным понятиям друг не может продавать что-либо другу, закон гостеприимства обязывал его всем угостить или все подарить. Поэтому, заходя в лавку к «другу» за сигаретами, я первое время никак не мог сообразить, почему в момент расчета он чувствовал себя как-то неловко, вяло отказывался от денег и постоянно пытался насовать мне в карманы всякую мелочевку типа спичек конфет или календарика. Для решения этой на первый взгляд неразрешимой проблемы здесь, оказывается, действовала веками отработанная система продавцов или уличных мальчишек. Продавец — не хозяин, он может и должен брать деньги с любого, вне зависимости от его отношений с боссом. Тут все понятно. А вот где хозяин и продавец выступал в одном лице, на помощь приходили уличные мальчишки. За небольшую копеечку они с удовольствием бегали за сигаретами, водой, мороженым, колой и тому подобным, ограждая двух уважаемых людей от мелочных денежных отношений между собой. При этом вознаграждение за это было честно заработанными деньгами, называлось амуля, а не позорно выпрошенный бакшиш, и являлось предметом мужской гордости.

Кстати, опять же, насчет денег. Как выяснилось позже, понятие цены в этом чудном для нас мире не существовало вовсе. «Видишь ли, Эб, — как-то однажды поведал мне владелец сети ювелирных магазинов, — цены как таковой нет. Никто ведь не может знать, что, сколько и когда стоит. Как оценить, например, глоток воды? Он равен порой в пустыне человеческой жизни, которая, в свою очередь, бесценна по сравнению со всеми богатствами, а иногда вода не стоит ничего. Так же и золото. Поэтому цена — это некоторая абстрактная сумма, которая рождается в голове продавца, когда он смотрит на покупателя. Общаясь на базаре, люди практически объясняют друг другу, насколько им необходим тот или иной предмет, и за сколько сейчас его готовы уступить. Зайди в другой раз, и все будет по-иному». Я сразу вспомнил, как действительно однажды Мухаммед пытался продать мне футболку по тройной цене, аргументируя это какими-то сегодняшними непредвиденными расходами, абсолютно, на мой взгляд, не связанными с футболкой. Он просто, оказывается, не мог в тот момент уступить мне ее дешевле. Такой у него получался расклад. Через пару дней я ее все-таки купил, причем даже дешевле, чем рассчитывал.

Стоит отметить, с самого начала я обратил внимание на то, что представители местного населения расставались обычно лишь с пятью пиастрами за то, что мне и другим приезжим обходилось как минимум в две-три гинеи. Это очевидно демонстрировало легальное существование здесь курортной системы двойных цен. «Если я еще не придумал, пока, как тут можно заработать, то задачей номер один на данный момент для меня автоматически становится снижение расходов, желательно, сохраняя при этом достойный уровень жизни», — решил я. Для этого же необходимо было обжиться и перестать быть одним из туристов-чужестранцев, которых называют здесь вполне приличным, но, по-моему, каким-то некузявым словом «хавага».

Глава VI

«Обжиться — это значит найти себе в данном месте какое-нибудь занятие… но какое?» — размышлял я, подолгу засматриваясь на тихое бирюзовое теплое море.

Если честно, оно нравилось мне здесь больше всего. Потом я решил подстричься налысо, а то мои рыжие кудри вызывали разнузданное ржание аборигенов. Ко мне постепенно привыкали. Я тоже постепенно осваивался и даже ходить начал подобно местным медленно и не торопясь. Думать тоже стал протяжно и мутно. Это были первые симптомы сплина — необъяснимой и загадочной, глубокой и беспричинной тоски, так свойственной русскому характеру. Специфическое, опять же чисто русское лекарство от этого, как известно, в подобных случаях обычно вело лишь к привыканию и зависимости от него самого, не избавляя, а просто загоняя при этом недуг в хроническую форму. Я знал это, но нарушить древние традиции своего народа не мог.