К Осипу Маяковский относился без ревности. Как к другу или брату. В письмах неизменно передавал ему приветы. Так они и жили – будто два законных мужа одной жены. «Супружество втроем» вызывало недоумение у окружающих, но в те времена, когда ломались старые устои и утверждалась новая нравственность, в творческой среде постарались принять и понять трио Маяковского и Бриков. Николай Асеев считал так: «Он выбрал себе семью, в которую как кукушка залетел сам, однако же не вытесняя и не обездоливая ее обитателей. Наоборот, это чужое, казалось бы, гнездо он охранял и устраивал, как свое собственное устраивал бы, будь он семейственником. Гнездом этим была семья Бриков, с которыми он сдружился и прожил всю свою творческую биографию».
Вместе они пережили самые трудные времена, когда практически голодали, и хотя все трое много работали – Маяковский и Лиля на «Окнах РОСТА», для которых он писал стихи и рисовал яркие плакаты, а она раскрашивала эти плакаты по трафарету, – все равно на полноценное питание средств не было, и Лиля заболела от авитаминоза. Но эти же страшные послереволюционные годы оказались и самими в их жизни счастливыми: у них была любовь, было взаимопонимание, были надежды на какое-то невероятно светлое будущее. Время ссор и разочарований друг в друге еще не пришло.
Они оба пробовали новые виды искусства: например, снимались в кино. В 1918 году вместе снялись в киноленте «Закованная фильмой» по сценарию самого Маяковского: правда, пленка сгорела, и от «фильмы» остались лишь несколько фотографий. Но для Владимира кинематограф стал еще одним увлечением, и он появлялся в кино еще дважды: в картинах «Не для денег родившийся» и «Барышня и хулиган» – последний фильм стал единственным с участием Маяковского-актера, сохранившимся до наших дней.
Да и литературный успех Маяковского достиг в эти годы пика. Он наконец получил серьезное признание. Много и плодотворно работал. «Володя писал стихи постоянно, – вспоминала Лиля Брик, – во время обеда, прогулки, разговора с девушкой, делового заседания – всегда! Он бормотал на ходу, слегка жестикулируя. Ему не мешало никакое общество, помогало даже… Если он слышал или появлялись в печати какие-нибудь хорошие новые стихи, он немедленно запоминал их, читал сто раз всем, радовался, хвалил, приводил этого поэта домой, заставлял его читать, требовал, чтобы мы слушали».Его рубленые, чеканные строки, его громогласное, на крик срывавшееся исполнение отвечало требованиям времени. Публикации собственных стихов вызывали у Маяковского чистый детский восторг. Но едва ли не больше он любил сам читать свои стихи вслух – перед аудиторией. «Неповторима была сама манера и стиль чтения Маяковского, – рассказывал актер Игорь Ильинский, – где сочетались внутренняя сила и мощь его стихов с мощью и силой голоса, спокойствие и уверенность с особой убедительностью его поэтического пафоса, который гремел и парил царственно и вдруг сменялся простыми, порой острыми, почти бытовыми интонациями…»
Маяковский нуждался в Лиле всю свою оставшуюся жизнь. В ее советах, похвалах и критике. Из каждой поездки он писал ей нежнейшие письма, называя ее то Лисой, то Кисом, подписываясь – «твой Щен».
«Дорогой-дорогой, милый, родной и любимый кисячий детик лис. Я дико скучаю по тебе и ужасно скучаю по вас всех (по «вам всем»?)…»
«Дорогой, милый, изумительный и родной Кис… Не забывай меня, мой родненький, я тебя ужасно люблю и я твой ужасно».
«Люблю и целую тебя, родненькая. Пиши, детик!»
Лиля исполняла для Маяковского все функции писательской жены: вычитывала гранки, следила за публикациями, за критическими статьями. А еще она напоминала Владимиру о необходимости навестить мать и сестер, о которых он иной раз забывал, погрузившись в бурную политическую и творческую жизнь. Случалось, что она сама ездила навестить его родственниц, передать им деньги, хотя они-то как раз Лилю не любили, ее отношений с Владимиром не понимали и не принимали.
Мать и сестры считали, что по вине Лили, из-за увлечения ею Владимир так и не женился, не завел детей.
А ведь он нравился женщинам: рослый, могучий, с некрасивым лицом, но удивительными глазами.
«Глаза у него были несравненные, – вспоминал Юрий Олеша, – большие, черные, с таким взглядом, который, когда вы встречались с ним, казалось, только и составляет единственное, что есть в данную минуту в мире. Ничего, казалось, нет сейчас вокруг вас, только этот взгляд существует».