Лучшие страхи года

И это напомнило мне о том, что сказала про Нэнси Арахна:

«Я неплохо шью, но душу не зашьешь».

Значит, если мне удалось излечить Нэнси с помощью големова кода, это может означать только одно: когда я вскрыл Байрону грудь, я прикоснулся не просто к кусочку пергамента.

Я прикоснулся к его душе.

И значит, Байрон был прав.

Я долго оттирал пятна с пола. Ил отмылся легко. С запекшейся кровью пришлось повозиться. И кое-какие следы все-таки остались. Я даже подумал о том, не купить ли мне новый ковер. Но, как я и говорил, у этого старого ковра накопилось слишком много историй. И у штор тоже.

Я закрыл люк, сварил себе кофе. Кость с измерениями снова спрятал в воротник рубашки. Хорошо, что вспомнил о ней и забрал. Кто знает, когда тебе может понадобиться лишнее измерение. Жаль только, что одну грань уже израсходовали.

К дому подъехал муниципальный мусоровоз, чтобы забрать окаменевших зомби. Я смотрел, как работают големы. Они передвигались очень медленно и размокали от дождя.

Может, сказать им о том, что я знаю?

Один из големов наклонился и что-то поднял из водосточного желоба. Я увидел, что это цветок из короны Афины Паллады. Голем расправил лепестки и сунул цветок в карман желтой рабочей куртки. А потом вернулся к работе.

Я задернул штору. Когда-нибудь големы разберутся с этим сами.

(перевод М. Ковровой)

Джо Р. Лансдейл ВЫБРОШЕННЫЙ НА БЕРЕГ

В лунном свете, в звездном свете мнится, что волны взвихряют белую мыльную пену. Хлещут о берег и бьются о темные скалы, мчатся назад, оставляя морскую траву и плавник, возвращая к истоку весь мусор и нечистоты, которыми с морем делятся люди.

И вечером ранним, и в полночь глухую хлам выносило на берег. А ровно в час и минуту, когда море отхлынуло, унося с собой мыльную пену, дрогнула горсть морских спутанных нитей, роняя жемчуг капель прозрачных. Дрогнула, встала, и жемчуг капель скатился, а мусор прилип еще крепче, и приняло чудо-юдо морское человеческий облик — облик смутный, и темный, и вольный как ветер.

Человек из стеблей морских и хлама в сиянии восстал из пены и капель жемчужных и двинулся к городу, а там он увидел, как проносятся автомобили, как блестят мостовые, залитые светом, — из мрака проулка, где скрылся, — услышал, как люди кричат, как грохочет железо, и решил до поры оставаться во мраке.

Он прошел вдоль проулка, во мраке, и свернул в другой, еще более узкий и темный, и, хлюпая, шел по нему, пока не вышел к театру, а там, у задней двери, на картонке сидел старик с губной гармошкой и в поношенной шляпе и играл блюз, пока не увидел, как чудо морское подходит к нему, шаркая влажною лапой.

Музыка смолкла, чудище головой покрутило и, нависнув над стариком, лапищу вдруг протянуло, шляпу взяло у него с головы и на свою опустило. А тот застыл, пораженный, в испуге, и тут чудо морское выхватило гармошку. Старик задрожал и бежать от него пустился.

Ко рту поднесло чудо-юдо гармошку и дунуло — вышел безмолвный звук. Дунуло снова — вышел шум моря, завывание ветра. Оно двинулось дальше, выдувая мелодию, двигаясь в такт буги-вуги, скользя в такт тустепа. Сначала тело жило собственной жизнью, но вскоре звук и движение стали единым целым: качаясь, оно создавало музыку и дуло все неистовее, все сильнее. Ноты разлетались по городу, как летучие мыши.

Прочь шло чудо морское, шло к свету, и играло, играло — так громко, что сталкивались машины, и люди, крича, выбегали и вскоре уже шли чередой за чудом морским, а оно играло все громче, и вереница двигалась в такт, повторяя движенья, в ритм буги-вуги, в тустепе скользя.

Те же, кто идти не мог, крутили колеса колясок, жали на кнопки электромоторов, и собирались из переулков калеки, минуту назад просившие милостыню, прыгавшие на костылях, а иные, без костылей, следом ползли, и кошки с собаками свитой за ним бежали, и скоро остались лишь те, кто ходить и вовсе не мог, — младенцы в люльках, или смертельно больные, или глухие, звука гармошки не слышавшие, — и шествовало чудо морское, а все люди города двигались следом.

Оно из города вышло, спустилось на берег, по камням и скальным обломкам, в море вошло и волну оседлало, продолжая играть, а люди и звери из города следом шагнули, и много часов они друг за другом сходили на дно и тонули, и только голова чуда-юда болталась между волнами, а странная музыка выла над морем, пока никого не осталось — утонули все, кто из города вышел. И их выбрасывало на скалы и пляж, побитых о камни, от воды раздутых, и лежали они точно так же, как мусор когда-то лежал, отторгнутый морем.

И наконец чудо морское двинулось прочь, играя прекрасно и нежно, и брошенные младенцы в домах прекращали рыдать, чудесные звуки услышав, и у тех, кто был обездвижен, был в коме, от этих звуков переворачивалось все внутри. Лишь глухие в равнодушии пребывали. И музыка смолкла.

И чудо морское распалось под ударами волн, остатки его разметало в великой, глубокой воде, часть увлекло далеко, часть снова бросало на берег. На дно гармошка упала, гигантская рыба ее проглотила, приняв за добычу.