Лучший друг

Кондарев уснул тяжелым сном. Впрочем, целую неделю он протаскал это письмо в своем бумажнике. Он как будто не решался бросить его в почтовый ящик, сознавая, что этим поступком он порвет с прежним своим миром все цепи, все до единой, и уйдет в новый мир головокружительных ощущений, весь с головою и без остатка. И ему было и больно, и жутко, и страшно. Но факты, дразнившие его подозрительность, все накоплялись, а Опалихин все сильней и сильней подзадоривал его своим катехизисом, и через неделею Кондарев украдкой бросил письмо в почтовый ящик.

— Ну, что же, — шептал он, выходя с почты, — что нехорошо для всякого, вкусно для Якова!

А через два дня он снова был уже в почтовой конторе. Он был бледен, как мел, когда чиновник выдавал ему его корреспонденцию, и пальцы его рук дрожали. И вдруг стены конторы запрыгали перед его глазами, а воздух сделался спертым до головокружения. Кондарев едва устоял на ногах; среди газет и журналов он увидел письмо; оно, было заадресовано так: «Местное. В усадьбу А. Д. Кондарева, прислуге Матрене Федотовой».

Забрав все, что дал ему чиновник, он чуть не опрометью выскочил в дверь, впрыгнул в экипаж и с бешеной злобою крикнул кучеру:

— Пошел же, черт их подери!

Кучер пустил тройку во весь дух, едва, только они выехали в поле; он знал, что барин любит бешеную езду, и ему хотелось потешить барина. А Кондарев действительно любил хорошую езду, и зимой, пока еще можно ездил тройкою, он иногда, когда ему хотелось прокатиться на славу, брал с собой дождевой зонтик.

Этим зонтом он пугал пристяжных, с шумом раскрывая его перед их глазами и бывал доволен, когда они несли его так, что только снег злобно визжал под санями. Такое катанье он называл «потехой души».

И теперь эта «потеха души» несколько успокоила Кондарева. В воротах усадьбы он выпрыгнул из экипажа и отправился в поле. Там на зеленой меже он вскрыл конверт. Он не ошибся. Письмо начиналось так: «Милая дочь Матрена! Вчера я купил лошадь». А в подписи значилось: «твой отец Евстигней Федотов». Вместе с конвертом он бережно спрятал это письмо в бумажник и справился с своей записной книжкою, где он нашел заметку следующего содержания: «А если твой совет — лгать: Вчера я купил лошадь».

Он с злобной усмешкою подумал: «Так вы мне лгать советуете, Сергей Николаевич? Будем стараться!»

Он сунул руки в карманы и беспокойно заходил по меже.

В поле было тихо; сильно нагретый воздух резко сверкал, и светлая зыбь с мягким шелестом ползала по волнующейся поверхности.

Кондарев с искаженным лицом внезапно вскрикнул:

— Так ты драться хочешь? Драться? Так что же — будем драться! — Он хрустнул пальцами и тем же осиплым голосом добавил:

— Но знай, что я буду бить тебя твоею же палкою. Помни же! Твоею же поганою палкою!

Он круто повернулся и направился к себе в усадьбу.

Татьяна Михайловна испуганно вздрогнула, когда в детскую, где она сидела за работой, неожиданно вошел муж.

— Где Гудзонов залив? — спросил он ее.

Она с недоумением поглядела на него.

— Что такое ты говоришь?

— Куда ты подевала Гудзонов залив? — повторил Кондарев с напускной строгостью.

Она вместо ответа внезапно припала к столу и тихо расплакалась. Кондарев подошел к ней и, нежно трогая ее плечо, зашептал:

— Ну, что? О чем ты? Что с тобой?

Она сквозь слезы шептала:

— Ты меня испугал. Зачем ты меня так испугал? Я думала, что-нибудь случилось.

— Ах, глупая, глупая, — качал головой муж и глядел на слезы, падавшие на тонкие пальцы ее рук.

* * *

Столбунцов фехтовал с Людмилочкой на липовых прутьях, а Ложбинина сидела с Опалихиным на балконе, глядела на фехтующую парочку и слушала Опалихина.

Кругом было светло, но под деревьями трава казалась уже темно-синей. На зелени сада лежали розовые блики, малиновое небо глядело в просветы и сквозь листву деревьев, со стороны реки, тягучими и плавными ударами приносилась прохлада. Опалихин, весело и холодно сияя глазами, говорил:

— Ревность — чувство неразумное, и потому обречено на смерть.

— А любовь? — спросила Людмилочка, повертывая хорошенькую рыженькую головку, в волосах которой горели теперь совершенно золотые нити.

И в ту же минуту она нанесла зазевавшемуся противнику ловкий удар в плечо.

— Вы ранены, — сказала она, бросая прут, — и я не желаю продолжать поединка.

— Нет-с, и еще раз нет-с, — кричал Столбунцов, юля около ее юбок, — в сердце я ранен вами давно, но теперь я этого удара не считаю.

— Любовь, — пожал плечами Опалихин, — любовь никогда не умрет. Это чувство разумно.

— Любовь-то разумна? — переспросила Ложбинина.

— А как же, — рассмеялся Опалихин, — любовь удваивает человеческую энергию и производит на свет новых рабочих. А разве это не разумно?

— А как она удваивает энергию, — заметил Столбунцов, — надо спросить у беременных.

Все рассмеялись.

— Впрочем, у пчел, — продолжал Опалихин, — рабочие не занимаются любовью, а любят только трутни…

— И притом семеро одну, — добавил Столбунцов, — а это не вкусно, я предпочел бы наоборот.

Все снова рассмеялись, а Столбунцов продолжал:

— Я всегда был горячим поклонником разнообразия, а в молодости написал даже стихи: