Лучший друг

Он подходил к бесчисленным столикам своего кабинета, брал с них едва высохшие доски фарфора и показывал Кондареву картину за картиною; тому обыкновенно нравились рисунки Грохотова, необыкновенно нежные и мягкие, но теперь ему было не до них и он невнимательно проглядывал всех этих бесконечных ангелов с странными глазами, которых по преимуществу рисовал Грохотов. Здесь был и «ангел раздумья», и «ангел скорби», и «ангел-губитель», и «падший ангел». Этот последний произвел на Кондарева странное впечатление, он даже никак не предполагал, что его можно изобразить именно таким, каким изобразил Грохотов. А Грохотов написал его в светлой ризе, с светлым телом, с божественными чертами лица и только выражению его глаз он придал какую-то необычайную замкнутость. Казалось, изображенный им небожитель сознавал всю тьму своего падения, но не желал поведать миру о своих мыслях и чувствах. И Кондарев глядел на него и думал:

«Почему диавол произведен не из темных стихийных сил мира, а от божественной природы ангела? Какая страшная мысль заключена в этом?»

И в то же время он припоминал, что такое же точно выражение замкнутости он видел сегодня за обедом у своей жены.

А Грохотов, шелестя своим шелковым подрясником, показывал ему уже новую доску фарфора с изображением окровавленного и опозоренного тела христианской мученицы, привязанной к хвосту дикого буйвола. И с ленивой мечтательностью в глазах он говорил Кондареву:

— Когда Столбунцов увидел у меня эту картину, он загоготал и захлебнулся от восторга. Можете себе это представить? Как-нибудь иначе он не в состоянии смотреть на обнаженное женское тело. Оно всегда вызывает в нем хохот. Он, может быть, и не виноват в этом, а мне в тот вечер хотелось застрелиться.

Он хотел еще что-то сказать Кондареву, но тот внезапно поднялся и стал прощаться. Часы кабинета пробили семь раз, и он вспомнил, что сейчас ему нужно действовать.

— Лисий хвост, лисий хвост, — шептал он, усаживаясь в казачье седло, — что-то мы сейчас с тобою узнаем?

Когда он въезжал во двор Опалихина, тени беспокойства исчезли с его лица, принявшего его обыкновенное выражение усталости. Он передал лошадь конюху и через несколько минут уже сидел в кабинете Опалихина и, прихлебывая из стакана чай, устало говорил:

— Вот теперь я что-то не припомню, Сергей Николаевич, как это ты говорил: если жизнь столкнет одного из нас с другим…

Опалихин рассмеялся и сказал:

— Так каждый волен считать за собой все пути открытыми.

— Так неужели же все? — спросил его Кондарев, жмуря глаза, и подчеркивая слово «все».

— Все, — повторил Опалихин твердо.

— А если я употреблю мошеннический прием?

— А «уложение о наказаниях»? — вопросом же ответил Опалихин.

— Так неужели же ты признаешь только одно «уложение»? — воскликнул Кондарев со скорбью в голосе.

Опалихин оглядел его спокойными и ясными глазами.

— А тебе чего же еще надо? — спросил он насмешливо.

Кондарев беспокойно завозился на стуле.

— Ну, хоть признай слово «стыдно», — снова воскликнул он. Все его лицо выражало бесконечные муки, и он ждал ответа Опалихина с тоскою в глазах.

Опалихин отвечал:

— Стыдиться надо только глупости.

Кондарев вскочил со стула и беспокойно заходил из угла в угол.

— Ну, а слово «нехорошо»? — спросил он, останавливаясь перед Опалихиным и все еще взволнованный. — Что ты о нем скажешь, об этом слове?

— Об этом слове? — переспросил Опалихин с холодной усмешкой. — Об этом слове исписали целые пуды бумаги, а на проверку вышло: нехорошо для всякого, да вкусно для Якова.

Он звонко рассмеялся. Кондарев долго и внимательно глядел в его ясные глаза и, наконец, махнул рукой.

— Ты за своей верой, — сказал он устало, — как за каменной стеною; тебя не вышибить оттуда никакой пушкою. Что же, может быть, ты и прав!

Опалихин надменно улыбнулся.

— Моя вера хороша уже тем, — проговорил он, — что она проста и чужда путаницы. А это, ей-богу, большое достоинство.

Кондареву хотелось злобно крикнуть:

— А у собак еще проще!

Однако он не крикнул этого и снова беспокойно заходил из угла в угол, заложив руки в карманы и устало глядя себе под ноги.

— А я тебя вот еще о чем спрошу, — заговорил он, наконец, после долгой паузы, в то время, как Опалихин спокойно прихлебывал свой чай. — Так вот о чем, — снова повторил он, — почему по богословской легенде бесконечно злое существо диавола создано из бесконечно благого ангельского? Почему? Неужто в целом мире не нашлось другого более подходящего материала? Как ты об этом думаешь? — И Кондарев уставил на Опалихина тусклый взор.

Опалихин звонко расхохотался.

— А я об этом никак не думаю, — сказал он, — да и тебе не советую!