Лучший друг

Он умолк, оглядел Опалихина внимательно и серьезно и подождал ответа. Опалихин молчал, широко раскрыв глаза, с выражением полного недоумения на всем лице.

— Случалось. Я это знаю! — как бы за него отвечал Кондарев после короткой паузы. — Я это наверное знаю! А как ты называл меня после этого псевдонимчика, — продолжал он свой допрос, — не припомнишь ли, а?

Он снова подождал ответа и опять-таки не дождался его.

— Лучшим другом! — отвечал он как будто за Опалихина.

— Ты меня звал лучшим другом. Это уж так-с! — Он тяжело вздохнул. — А не припомнишь ли ты, — повысил он голос, — какие ты мне заповеди диктовал? Не припомнишь ли? Нет? — допытывался он, и в его глазах загорелись огоньки. — Если нет, так слушай. Первая. В борьбе все пути открыты. Вторая. Стыдиться надо только глупости. Третья. Что нехорошо для всякого, то вкусно для Якова. И четвертая. Толкать падающего — напрасная трата энергии.

Опалихин шевельнулся, точно желая возражать.

— Молчать! — бешено крикнул Кондарев и его лицо словно запрыгало. — Слушай, — понизил он голос, — слушай! Ты мне мой путь своей рукой наметил, — заговорил он прерывающимся голосом, — своею же рукой! И вот в один прекрасный день, после письма Евстигнея Федотова, я явился к тебе и подобрал к твоему столу ключ, памятуя твои заповеди!

Он с трудом передохнул.

— Ты лжешь! — крикнул Опалихин, бледнея.

— Нехорошо для всякого, да вкусно для Якова, — с хриплым смехом повторил Кондарев, — я подобрал! Вот этими самыми руками! Я, и никто больше!

Опалихин смешался и потупился.

— Слушай! — настойчиво повторил Кондарев. — Это только присказка. Затем-с, — продолжал он, — я умышленно сжег свой стол, умышленно сжег, и купил себе вот именно такой, который мог бы отпираться твоим ключом. Все это было мною предусмотрено заранее. Затем-с, я ездил по уезду и кричал на всех перекрестках о твоих долгах; затем, я позвал тебя в гости и одной рукой обнимал тебя, а другой веревку на твою шею крутил. И я, я, понимаешь ли, я сам, без посторонней помощи, вот этими самыми руками в твой карман деньги свои засунул и вором тебя сделал. Я и никто больше!

Кондарев глядел в глаза Оиалихина весь бледный с трепетавшим лицом.

— Я тебе не верю, — внезапно крикнул Опалихин, поднимаясь со стула, — ты лжешь на себя! Я тебе не верю! Ты сумасшедший!

— Клянусь, — прошептал Кондарев, колотя себя рукою в грудь, — клянусь! Я все это сделал, я! Да что ж ты, Сергей Николаич, — вдруг сделал он к нему резкий шаг, — шутки, что ли, ты со мной шутил, когда мне заповеди свои диктовал? Так разве Богом шутят, разве сердцем человеческим шутят? — Его глаза бегали по лицу Опалихина с выражением ненависти и тоски.

— Ты лжешь, — шепотом повторил Опалихин, — я тебе не верю, слышишь ли, не верю!

— Клянусь! — в исступлении крикнул Кондарев, простирая руки. — Клянусь, — иль ты не веришь моей силе?

Опалихин опустился в кресло, точно у него подкосились ноги.

— Лучше б ты меня убил тогда, после того письма, — простонал он.

— Зачем? — проговорил Кондарев, прижимая обе руки к сердцу. — Мне не тебя нужно было убить, Сергей Николаич, как ты этого не поймешь? Не тебя, — прошептал он, — мне твою веру нужно было убить, и если бы я мог ее убить! Если бы я мог!

Опалихину показалось, что точно светлое облако прошло по лицу Кондарева.

— Подлец! — крикнул он содрогаясь.

Кондарев долго глядел на него во все глаза.

— Слава Богу, — прошептал он, — наконец-то я от тебя настоящего слова дождался, а я ведь думал, что в твоем лексиконе и слова-то такого нет.

— Подлец, подлец, подлец! — задыхаясь, шептал Опалихин.

— Молчать! — бешено крикнул Кондарев, придвигаясь к нему и меряя его глазами. — Впрочем, что ж я? — устало усмехнулся он через мгновенье. — Ведь это ты не меня ругаешь. Ведь это ты веру свою поносишь. Ты мой восприемник, я — твое чадо. Мне-то что! — Он снова криво усмехнулся, пожимая плечами и двигаясь в сумраке комнаты.

Опалихин неподвижно сидел в кресле у стола, подперев руками голову. Кондарев подошел к противоположной стене и стал к ней, как к печке, точно пытаясь согреть спину и ладони. В саду было тихо; дождь уже отшумел и только одинокие капли порою тяжело падали с веток, да вдали что-то глухо и одобрительно рокотало.

— В какую ты яму меня толкнул, — простонал Опалихин, — тебя убить за это мало! Убить мало! — Внезапно его точно чем обожгло; дикая злоба вспыхнула в его сердце; он вскочил с кресла. — Я убью тебя! — злобно крикнул он. — Слышишь ли ты, я убью тебя! Тут же на месте, чем ни попало, как собаку! — Он бегал глазами по беседке, точно ища подходящего оружия. И его взгляд упал на подсвечники. Он будто инстинктом сразу оценил, что они должны быть тяжелы, как топор.

С захолонувшим сердцем он двинулся туда, к черной тумбе. Кондарев не выдавал своего присутствия ни одним звуком, ни одним жестом. И это точно укололо Опалихина и вернуло к нему сознание. Он сделал резкий жест и с полдороги от тумбы круто повернул к Кондареву. Кондарев стоял все так же у стены в неподвижной и равнодушной позе, точно грея руки и спину.