Лучший год моей жизни

Однажды я увидел знакомое лицо — в Амхерсте, уже живя у Моны, я был на задиристой лекции этого человека на политическую тему. Уильям Слоун Коффин, известный леворадикальный интеллектуал. Он и двое его спутников, беседуя между собой, обогнули нас на тротуаре и вошли в двери «Ла Сарагосаны» и, поскольку нам этот ресторан был не по карману, я перестал считать Коффина радикалом. Для меня он стал толстосумом из другого мира.

Я написал домой еще несколько рапортов, уверяя, что отправляю письма, когда судно — мой сухогруз — заходит в порт. Вошел в образ моряка, передирая все подробности из Керуака. Мона регулярно писала родителям при посредничестве Фреда — тот наклеивал марки на ее конверты и опускал их в почтовый ящик в Нью-Йорке.

И каждое утро, просыпаясь после крепкого сна с липкой горячей испариной на лбу, я вспоминал, что живу с Моной, с беременной Моной, в комнате, которую мы снимаем в Старом Сан-Хуане, и что в пять тридцать я должен явиться на работу в «Хилтон», и сердце у меня замирало от ужаса, но я говорил себе: «Держись и не психуй: время идет, а никто и не догадывается». Внутри Моны был ребенок, а внутри меня — мрак, а на душе у меня — тягостное бремя. Я заботился о Моне и о себе, но все время давила мысль: «А если мои узнают об этом позорном и мерзостном деле?»

Мона тоже помешалась на необходимости все утаить. Это заставляло нас держаться тихо, обходиться друг с другом деликатнее. Мы были как сообщники по преступлению: ходили крадучись, старались не привлекать к себе внимания, чтобы не попасться. Беглецы из тюрьмы, в общем. Нас никогда не оставляло чувство, что мы занимаемся темными делами.

И вот в августе Моне пришел ответ из бостонского агентства со слезным названием «Дом для маленьких странников». Сообщалось, что они возьмут Мону на свое попечение, примут у нее роды и заберут ребенка. Таких детей с нетерпением и надеждой ждут приемные родители. Пожалуйста, будьте уверены, что мы найдем для вашего малыша теплый семейный очаг. Над письмом Мона расплакалась, но созналась, что ее мечта сбылась — теперь можно вздохнуть спокойно.

В ту ночь она проснулась, рыдая, — до нее вдруг дошло, что у ребенка будет слабое зрение, поскольку мы оба носим очки. Страшно было подумать, что мы выпихнем это близорукое дитя в равнодушный мир, заставим пробираться на ощупь среди чужих.

Мы взяли билеты до Бостона. Я сообщил менеджеру-перуанцу, что беру расчет. Он пробурчал:

— Ну вот, не успел я к тебе привыкнуть…

— Lo siento[3] — сказал я в шутку.

За несколько дней до отъезда из Сан-Хуана квартирная хозяйка вручила нам письмо с американской маркой, адресованное нам на улицу Сан-Франсиско — но не от Фреда, а от матери Моны. «Нам все известно», — так оно начиналось. Отец Моны отправился в Нью-Йорк, явился к Фреду и спросил, здесь ли живет его дочь. Фред все ему рассказал и дал наш адрес. «Папа просто вне себя, — писала мать Моны, — и родители Джея тоже. У меня с ними был долгий разговор».

Несколько дней мы были как на иголках. Каждую минуту ждали, что в дверь застучит отец Моны. Но, разумеется, на Пуэрто-Рико нас было не так-то легко достать. В Сан-Хуан мы рванули наудачу, что, собственно, нас и выручило. Никто не приехал. Знойным вечером мы вылетели в Бостон. Всю домашнюю утварь — кастрюли, полотенца, простыни — отнесли в Ла-Перлу и отдали первой попавшейся женщине. Она не знала, как нас благодарить.

Мона с трудом разместилась в самолетном кресле: девятый месяц — не шутка. В Бостон мы прибыли на рассвете. Позавтракали в закусочной на Бойлстон-стрит и пошли в Городской сад. С Моной я привык ходить неторопливо. «Тошнит», — произнесла она и присела на скамейку. Ее вырвало на траву. Я обнял ее. Она вытерла губы о мою куртку. Доверчиво прижалась ко мне, вся отяжелевшая. Чувствовалось, что со своей судьбой она примирилась. В то жаркое августовское утро мы были как пара влюбленных. В девять утра мы вышли назад на улицу и остановили такси.

— Не провожай меня, я сама доеду, — сказала она, сжалившись надо мной. Забралась в машину, сказала: — В «Дом для маленьких странников» на Джой-стрит.

Джой-стрит — улица Радости, значит. Все эти названия бередили мне душу.

Позвонив домой из телефонной будки на Салливан-сквер, я доехал на автобусе до Элм-стрит и поднялся по пологому склону холма к своему дому, осоловевший от жары и бессонной ночи в самолете. Я расставался со всеми своими параллельными жизнями и возвращался в ту, которую ненавидел, с ужасом предвкушая, какую она мне устроит встречу.

Ноги налились свинцом. Еле отрывая их от земли, я взошел на деревянное крыльцо. Скрип половиц доложил о моем прибытии. Внешняя дверь была незаперта. Никто не вышел со мной поздороваться. Внутренняя, забранная москитной сеткой дверь — она была на пружине — с грохотом захлопнулась. Я смотрел на деревянную лесенку, деревянное крыльцо, деревянную дверь, как на облупленные врата, за которыми меня ждал Судный День.

— Сюда, — окликнула с кухни мать.