Лучший год моей жизни

Она сидела, нахохлившись, облокотившись об стол. Флойд сидел в кресле у дальней стены, безуспешно пытаясь сдержать улыбку, — она все равно играла на его губах, жуткая, злорадная пополам с жалостью. Он на цыпочках вышел в коридор. На его лице читалось: «Ты здорово влип, братец!»

Мать была вылитый ястреб: нос сморщен, губы сжаты.

— Ну-ну! — произнесла она. Уставилась на меня, точно пытаясь согнуть взглядом в три погибели. И наконец, произнесла, взвизгнула с торжествующим сарказмом:

— Надеюсь, ты собой гордишься.

Я понурил голову.

— И на куртку свою посмотри, — прошипела она, глядя на мое плечо, испачканное рвотой.

Дальше было уже легче. Нам с Моной удалось скрыть истинный масштаб нашего преступления — а мы сами считали свой поступок преступным уж похуже, чем «оплошность», это точно. Один я знал, где находится Мона, и втайне навещал ее. Она сгорала от нетерпения держа меня за руку, она говорила: «Наверно, уже скоро».

Супруги, собиравшиеся усыновить ребенка, отвезли Мону в роддом. Родился мальчик. Я навестил Мону. Подержал на руках младенца — мальчишку с красным, довольным лицом. Когда я пришел в роддом во второй раз, Мона сказала:

— После твоего ухода другие мамаши смеялись. Спрашивали: «Ему сколько лет? Да он сам ребенок!»

Младенца я видел только один раз. А с Моной увиделся вновь только после выписки из роддома — уже в конце сентября, накануне начала учебного года. Мы оба вернулись в Амхерст, на студенческую скамью. Но мы были уже не те — нас угнетала грустная история о потерянном мальчике, в которую мы никого не могли посвятить. Я испытывал печаль пополам с облегчением Мона просто печалилась. Иногда она умоляла меня переночевать у нее — просто побыть с ней рядом, обнять ее, когда она плачет. Мы лежали на ее узкой кровати, не раздеваясь.

Мне исполнилось двадцать. Мона получила диплом досрочно, в январе, и нашла себе место учительницы где-то далеко. Несколько писем прислала, и все. Больше вестей о себе не подавала.

Я бессознательно почуял, что больше никогда не испытаю такого отчаяния, унижения и бессилия, не выслушаю столько обвинений в свой адрес, как в тот год. И оказался прав. Опыт не закалил мой характер, но подарил мне яркие воспоминания о беспомощности, которые я пронес сквозь жизнь, снабдил эталоном для измерения всех последующих трудностей. Иногда, оказавшись перед дилеммой, я улыбался. Мне говорили: «У меня для вас неприятное известие». Но, вспоминая тот год, я знал, что выдержу.

Что до ребенка, то, где бы он ни оказался, для него это лучший вариант. Иногда мне снилось, что он отыскал меня и припер к стенке, призвал к ответу за то, что я с ним сделал, — обрек его на такую судьбу.

Иногда люди рассказывают, как в детстве из-за тяжелой болезни прочли массу книг или выучили иностранный язык, или, попав в страшную аварию, приобрели новые умения. Со мной произошло нечто подобное. Я научился жить своим умом: выпутываться из опасных ситуаций, доверять интуиции, не распускать язык. Я понял, что в родном доме мне жизнь не в жизнь. Не зря еще задолго до первого звонка Моны я подозревал, что на моих родичей полагаться нельзя: все, что им обо мне известно, они используют во вред, против меня.

После этой истории я никогда уже никого не посвящал в детали — духу не хватало. — Это был худший год моей жизни, — жаловался я, но шло время, и, взрослея, я наконец осознал, что год-то был замечательный, несмотря на все терзания и напасти. Этот сценарий — его завязка, кульминация и финал — до меня был уже пережит другими, но я должен был пройти через него сам, чтобы понять, как устроена жизнь, и уяснить: страдание может действовать, как анестезия, а воспоминание о боли — как болеутоляющее. Этот год облегчил мне всю оставшуюся жизнь.

Перевод Светланы Силаковой