Лучший мир

Триандафилов усмехнулся. Борис Львович отличался способностью быстро заводиться. И в критике частенько был неуёмен. Да и вообще – расслабились они здесь как-то. А это было плохо. Возвращаться-то им придётся аккурат в тридцать пятый. А это, судя по тому, что они здесь вычитали в сети, – год самых сильных «чисток». Нет, аресты-то начались раньше. Ещё в тридцать третьем. И, хм, «сейчас», то есть если соотнести прошлое и настоящее, в тридцать четвёртом, также шли вовсю. Но именно тридцать пятый оказался рекордным по числу арестованных. Да и «стрелять» массово начали именно в тридцать пятом. С лета. В том же тридцать четвёртом к «высшей мере социальной защиты» приговорили всего около двадцати пяти тысяч человек. А в тридцать пятом уже сто пятьдесят тысяч… Впрочем, их «гостеприимный хозяин», к которому Владимир Кириакович как-то, улучив момент, обратился с осторожными расспросами (ну когда они уже сблизились и стали более-менее доверять друг другу), его немного успокоил. Сказав, что всё продумано. И существует специальная договорённость до лета тридцать пятого максимально ограничить расстрелы. Потому что Всеволод Николаевич как раз сейчас работает над этим вопросом. Ну, помимо всего прочего… Дабы по возвращении можно было бы, так сказать, на фактическом материале «отделить овец от козлищ» и тем самым максимально сократить количество «поставленных к стенке» по ошибке, огулом или в качестве сведения счётов… Хотя положение сильно осложнялось тем, что, по идеологическим мотивам, подавляющее большинство «репрессированных» реально было посажено или расстреляно не за то, что указывалось в приговоре суда. Потому что вся идеология государства была основана на том, что в стране строится самое лучшее и справедливое общество на свете. Поэтому априори считалось, что честный выходец из трудящихся классов, которому выпала великая честь и немалая удача жить в первом в мире государстве рабочих и крестьян, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, не может ничего злоумышлять «против советской власти». Что бы под этим ни подразумевалось… Вот потому-то и клепали всем подряд «измену Родине» и «сотрудничество с иностранной разведкой» либо с «зарубежными контрреволюционными организациями». Мол, кое-кто, по скудоумию и врождённой жадности, а также наличию ещё каких «темных родимых пятен проклятого прошлого» не сумел задавить в себе «мелкобуржуазный подход» и страсть к деньгам, вследствие чего по глупости продался за «тридцать сребреников» врагам и предателям. Поэтому разобраться, за что именно посадили или расстреляли то или иное конкретное лицо, было той ещё задачкой…

Впрочем, подобный подход оказался характерен не только для тех времён. Меркулов как-то в порыве столь редкого у него откровения, нашедшего на него в один из последних приездов, рассказал о том, что откопал, как уже гораздо позже политическим руководством долгое время упорно отвергалась сама возможность наличия в СССР такого явления, как «серийные убийцы». Во многом благодаря чему те и творили свои страшные дела не то что годами, а зачастую десятилетиями! Мол, невозможно сие. Не может «советский человек» быть таким, и всё. И поэтому все ваши попытки запросить схожие «по почерку» дела в соседних регионах и провести сравнительный анализ – не просто чушь и блажь, а едва ли не покушение на самые основы! Так что не занимайтесь глупыми бреднями и просто постарайтесь лучше работать…[41]

– Что так-таки и десятой части? – слегка поддел Триандафилов Бориса Львовича.

– Если от окружающих технических чудес брать – так и вообще сотой, а то и тысячной, – вздохнул Ванников. – А если от того, что сможем освоить до начала войны… ну, может, и чуть поболе, чем десятая. Но всё равно столько мимо рта пролетает – аж выть хочется!

Это – да. С этим было не поспорить…