Луденские бесы

Говоря об открытии внешнего мира, Сурен пишет про «чрезвычайную обостренность нервов». Но эта обостренность не мешала ему по-прежнему сосредоточенно размышлять о теологических проблемах и о фантазиях, которые произрастали из теологии. В свое время именно эта болезненная увлеченность столь катастрофическим образом отрезала его от природы. Еще задолго до начала болезни, оторвавшей его от жизни, Сурен существовал в мире, где слова и их производные были куда существеннее, чем подлинная жизнь, ее явления и предметы. С утонченным безумием человека, не знающего предела в вере, Лальман учит, что «ничему на свете не следует дивиться и изумляться кроме Святого Причастия. Если Бог и способен удивляться, то Он удивился бы лишь этой тайне, да еще разве что тайне Воскрешения… После Воскрешения удивляться нам нечему». Не радуясь и не удивляясь ничему в окружающем мире, Сурен лишь следовал предписаниям своего учителя. Он мечтал лишь о том, чтобы давать, но не хотел ничего брать. А ведь наивысший Дар Божий — это именно акт дарения. Царство Божие должно наступить на земле, а для этого нужно принять земную жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она представляется разуму, подточенному догмами, а также неосновательными предпочтениями и предрассудками.

Будучи строгим ригористом, свято верующим в порочность падшего мира, Сурен, вслед за Лальманом, считал, что в природе нет ничего чудесного и удивительного. Однако теория никак не желала совпадать с жизненным опытом. В «Духовном катехизисе» Жан-Жозеф пишет: «Иногда Святой Дух просвещает душу не сразу, а постепенно; для этого Он пользуется всеми средствами, доступными человеческому восприятию, — животными, деревьями, цветами и прочими плодами творения. Делает Он это для того, чтобы посвятить душу в великие истины, исподволь показать ей, как следует служить Господу». Есть и еще один фрагмент, где говорится о том же самом: «В цветке, в насекомом Господь являет душам все сокровища Своей мудрости и доброты; более ничего не нужно, чтобы зародить в душе любовь». Говоря о самом себе, Сурен пишет, что «во многих случаях мою душу озаряло состояние благодати, и тогда казалось, что солнце светит куда ярче, чем обычно, но при этом остается мягким и ласковым, будто бы это не естественный свет, а какой-то иной, более высокого происхождения. Однажды, когда я пребывал в этом состоянии, я вышел в сад нашего коллежа в Бордо, и свет этот был так чудесен, что мне пригрезилось, будто я нахожусь в раю». Сурену казалось, что все цвета «ярче и прекраснее, чем естественные», что все предметы вдруг стали необычайно красивыми и изысканными. Благодаря счастливой случайности, Жан-Жозеф сумел войти в врата вечного мира, в котором мы жили бы ежечасно, если бы, как выразился Блэйк, «очистили двери восприятия». Но экстатическое состояние продолжалось недолго, и впоследствии, на протяжении всей долгой болезни Сурена, больше к нему не возвращалось. «Во мне осталось лишь воспоминание о великом событии, превосходящем красотой и величием все, что я знаю в этом мире».

Человек, которому, пусть на миг, открылось Царство Божие на земле, отказался воспринять этот знак и отрекся от всех плодов творения. Произошло это из-за того, что Сурен чрезмерно полагался на слова и абстрактные понятия. На собственном жизненном опыте он видел, что такое Бог, но не сумел воспользоваться этим опытом, а предпочел упорствовать в безумном отрицании чудесного волшебства, которое содержится в Божьем творении. Сурен устремил все свои мысли к мрачным фантазиям и предположениям. Нет более эффективного пути для того, чтобы отвернуться от Божьей славы и красоты.