Луэлла

— А эта девочка… Луэлла… она на кого была похожа? Скажи, правда, она была похожа на меня? — и ты по-детски мило, с лукавой искрой очаровательного кокетства в черных глазах, в которых уже можно, если внимательно всмотреться, угадать едва уловимые, еще нерешительные, но уже пробуждающиеся черты будущей взрослой девушки, улыбаешься мне. Я понимаю, что ты хочешь услышать, моя дорогая шантажистка… Ты хочешь, чтобы я подчинился магнетизму твоего взгляда и, сбросив с плеч сомнения в правильности своего поступка, сказал: «На тебя. Она была похожа на тебя…»

Но пойми меня, Фиделинка, я не могу, не имею права подчиняться твоему дружескому взгляду. Я не имею права лгать. Иначе я предам и тебя, и Марисель, и нашу дружбу… Сказав: «Луэлла была похожа на тебя…», я совершу маленькое предательство. Два месяца я хранил чужую тайну, потому что сама Марисель не дала мне однозначного совета, как поступить.

Предоставила мне самому право решать… И я молчал. Молчал долгие два месяца… И ждал, когда смогу избавиться от груза тайны. И вот дождался…

Я должен рассказать тебе обо всем прямо сейчас. Потому что если я промолчу, то завтра мне будет еще труднее поведать тебе обо всем…

— Она была похожа на Марисель, — выдыхаю я. Словно бросаюсь в воду с крутого обрыва…

— На Марисель? — удивленно спрашиваешь ты и недоверчиво смотришь на меня.

В твоих глазах застыла растерянность. А твое лицо почему-то сделалось особенно приятным и милым. — На Марисель… Да, теперь я понимаю…

Понимаю, почему… Скажи, Марисель это и есть Луэлла?

— Да, — отвечаю я, погружаясь в мутный поток. — Как ты догадалась?

— Я не знаю, — растерянно говоришь ты. — Но понимаешь, когда Марисель уехала, я вдруг почувствовала, что мы больше никогда не увидимся. Она уехала и долго не писала мне. Я даже плакала… Значит, она не на Кубе… и она рассказала только тебе…

Я чувствую в твоих словах слабый укор. Будто ты упрекаешь меня… Словно я в чем-то виноват перед тобой…

Но в чем моя вина, если Марисель, улетая, сама все мне рассказала? Я же не тянул ее за длинный язык…

Она сама все решила и пригласила меня, словно на свидание, на берег Волги, к Старому мосту…

А если права ты, Фиделина, и я действительно виноват перед тобой? Если я был не прав, когда решил, что не должен тебе ничего говорить о Луэлле, раз она сама просила меня об этом? Если я в тот же день должен был подойти к тебе и сказать, что Марисель никогда не напишет никому из нас, что ты никогда не увидишься с ней? Да, мои слова прозвучали бы очень жестоко, быть может. Они бы даже больно ранили тебя… но время — лучший лекарь, и когда-нибудь ты смирилась бы с потерей подруги и не тосковала бы по ней.

Или тоска стала бы не столько глухой и тяжелой…

Словно прочитав мои мысли, ты тяжело вздохнула. Плотно сжала тонкие, почти прозрачные губы. И я снова понял, какая ты маленькая и беззащитная…

Точь-в-точь как два месяца назад, когда, простившись с Луэллой, я пришел в школу и увидел тебя стоящей у окна. А сейчас ты остановилась под сенью гигантского, в несколько обхватов, тополя, который гордо возвышается посреди двора, раскинув в стороны руки-ветви… Знаешь, Фиделинка, того тополя давно уже нет. Его срубили пять или шесть лет назад, и я чуть по-детски не разревелся, когда, проходя через двор, не увидел знакомого великана… От него остался корявый безжизненный пень… А спустя несколько дней не стало и пня… Мне показалось тогда, что срубили не просто старое дерево — порвали последнюю тонкую ниточку, которая соединяла нас… Ты помнишь, под сенью тополя стояла скамейка, у которой часто собирались обитатели «иностранного двора»? Марисель травила анекдоты или рассказывала разные смешные истории — она знала их множество. Танька Громова читала свой бесконечный роман… Две подруги, кубинки Лисета и Дамарис, разыгрывали смешные представления в лицах… А помнишь, Фиделинка, как ты забиралась по шершавым упругим ветвям в зеленую глубину шелестящей листвы и, радостная, сидела в ветвях, беззаботно качая ногами… А потом, когда о тебе забывали, ты с ликующим криком индейца, обнаружившего отряд бледнолицых на подходе к вигваму краснокожих, бесстрашно летела к земле…

И вот сейчас ты остановилась под ветвями уснувшего на зиму великана.

Опустила глаза и что-то рассматриваешь у себя под ногами, трогая носком сапога звенящий от мороза снег.

Слабая и беззащитная кубинская девочка, тоскующая по далекой подруге…

— Ты до сих пор помнишь Мари? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечаешь ты, — я ни когда не забуду ее… Но знаешь, о чем я сейчас подумала? Я подумала… — твой голос звеняще вздрогнул, сломался, и мне показалось, что ты готова заплакать. — Я всегда думала, что когда приеду на Кубу, сразу поеду в гости к Марисель. От моего Камагуэя до Гаваны ближе, чем от твоего города до Москвы. А теперь… Скажи мне правду, Андрей, Мари больше не приедет? То есть не прилетит к нам?

— Она сказала, что мы больше никогда не увидимся, — говорю я.

Знала бы ты, Фиделинка, как мне тяжело выдавить из себя безжизненное и жестокое слово — «никогда»…