Лук на подоконнике и верба под столом

Трёшки в народе ценились, как потом двушки для телефонных аппаратов. Неудачники иногда даже выклянчивали их у прохожих. Невинный агрегат, проглотивший три копейки и не давший взамен воды, вызывал первобытную ярость у некоторых страждущих и подвергался избиению. Сначала по нему стучали ладонью. Если монета не выплёвывалась, в ход шёл кулак. Очередь в таких случаях не роптала, а, напротив, сочувственно вздыхала. Наиболее сообразительные перебегали на всякий случай к другому поильнику, подальше от чужого несчастья.

Алкоголический люд пользовался автоматами как пунктами проката стаканов. Брали их для жгучей надобности, использовали по прямому назначению – без баловства – и возвращали на место. Обеззараживалось всё путём прямого ополаскивания тары струёй воды. Микробы тогда никого особо не интересовали и потому, обиженные пренебрежением, они ни к кому и не приставали.

В семейных устных хрониках годами циркулирует мамин рассказ о спасительной миссии газировки, возвышающий этот напиток до вершин эпических. После страшного ташкентского землетрясения 1966 года группу молодых специалистов из Москвы отправили туда на помощь местным градостроителям. Мама оказалась в составе десанта. Дело было летом, и жара стояла воистину азиатская. Ценность воды, и так драгоценной в этих краях, возросла невероятно. Поэтому для северных пришельцев, не ведающих про спасительные халаты и тюрбаны и не взявших с собой зонтиков – по понятным причинам, – единственным способом передвижения по городу стали перебежки от одного автомата с водой к другому. Выпитый стакан газировки, с маминых слов, тут же выступал каплями на теле, собирался в струйки и стекал на мягкий пластилиновый асфальт небольшой лужицей. Поэтому хитроумные инженеры – мамины коллеги – рассчитали специальный маршрут от гостиницы до конторы, петляющий между аппаратами и напоминающий по абрису головоломное созвездие.

БАНЯ

Ничего восхитительней описания бани Петровым-Водкиным я не встречала. Его мемуары и без того выбивают из колеи, а тут ещё эротический запретный мир глазами ребёнка – мальчика, попавшего в стихию первородного Эдема. Маленького Кузьму, как водится, брали на женскую половину, что до какого-то возраста считалось абсолютно нормальным. Мне так не повезло. В баню я ходила с мамой. Понятно, что ничего выдающегося, кроме варварской романтики первобытного обряда очищения, мне не пришлось лицезреть. Не знаю уж, хорошо это или не очень, но даже силясь вообразить себя шестилетней в мужском отделении, я теряю нить Ариадны на подступах к раздевалке.

Мы ходили в баню не потому, что у нас не было ванны и горячей воды, а потому что в коммунальной квартире ванна была общей для всех соседей. Заставить себя принять ванну в квартире было невозможно, для этого мы были слишком привередами. Поэтому над ванной мылись лишь отдельные части тела. Вдобавок горячая вода возникала не сразу. Чтобы её добыть, надо было раздухарить огромную старинную чугунную колонку толщиной с бочку и высотой до потолка, стоящую около ванны на коротких львиных лапах. Внизу имелась дверца, куда подносилась спичка и поджигала газ. Чтобы пошла горячая, ждать надо было с полчаса.

Поход в баню обставлялся обыденно. Тогда для нас это была утилитарная необходимость, а не современный СПА-ритуал с многочисленными телесными утехами. Ближайшими банями – десять минут ходьбы от дома – были Сандуны. В моих детских глазах баня была похожа на какое-то странное святилище с идолопоклонниками. В предбаннике – крикливо и суетно. А в помывочной – тихо и торжественно. Свет проникал откуда-то сверху и мерцал сквозь пар, как нестойкое пламя. Он высвечивал и окутывал полупрозрачным облаком отдельных действующих лиц, даже как будто замедляя их движения и придавая им особый статус. Эхо от сказанных слов улетало вверх, в пустоту, и возвращалось оттуда каплями конденсата, звонко и торжественно плюхающимися в шайки с водой. Перекличка капель походила на игру органа в подводном царстве.

Ещё в бане появлялось четвёртое измерение – голое. Оно было так насыщено, что заслоняло собой все остальные, а его визуальная выпуклость оттенялась звуковым минимализмом. Коллективное голое было особенно неприятно. Оно вершило над собой какие-то противные моему взору действия. Дамы совершали их так старательно и методично, с такой внутренней сосредоточенностью и важностью, будто после этого надо было отчитаться перед невидимым местным волхвом.

Смотреть на голых тёток мне вовсе не нравилось. Детский взор смущала откровенность представленных на обзор телес. Поэтому походами в баню мы не злоупотребляли, особенно после того, как моя мама грохнулась там в обморок. Сдуру она сходила в парилку, давно пугавшую меня, как врата ада с клубами пара и жаром, предостерегающе вырывавшимися наружу. Мне казалось, что там мистерия омовения из простой устоявшейся нормы превращалась в самоистязание.