Лука

- Да идите вы! - пренебрежительно отвечали девицы, нисколько не смутившись негодованием окружающих. - Мы-то, может быть, и легко сейчас себя ведем, да только вам не поднять.

Человек сурового вида, заметивши девиц, презрительно сплюнул себе под ноги, но затем, как будто пересиливши себя, он все же подошел к девицам и дружелюбно потрепал их обеих по щекам, сначала - одну, потом - другую. У девиц же отчего-то с приближением обоих высокопоставленных путников заметно сходили с физиономий их непристойные гримасы, а на смену им оказывалось что-то едва ли не почтительное, церемонное и сдержанное и, можно сказать, скромное, никогда прежде, конечно, не бывавшее на этих лицах.

Лука, терпеливо стоя поодаль, наблюдал, как человек сурового вида треплет девиц по щекам. - Вот черт, - говорил потом, догоняя Луку, человек сурового вида, - иногда даже хочется чисто отмыть руки после всех этих тварей.

А Лука, оглянувшись, заметил, как и студентик, все время преследовавший их, проходя мимо девиц, тоже вызывающе сплюнул на землю перед собой и пробурчал что-то оскорбительное и невнятное, а девицы отчего-то обидно не обратили на него совершенно никакого внимания и не пожелали даже презрительно фыркнуть.

Потом они проходили мимо конюшен Академии - приземистых одноэтажных сооружений в полузабытом классическом стиле, - и соединявшихся также с небольшим ипподромом, на котором иногда некоторые студенты, особенно уверенные в своем наездническом искусстве, демонстрировали его на самых старых, смирных, объезженных лошадках. Из конюшен иногда отчетливо доносилось заливистое, нетерпеливое ржание лощеных жеребцов, всех совершенно истомившихся от своей простой лошадиной похоти.

Здесь студентик так увлекся зрелищем верховой езды, что даже не заметил, как Лука и человек сурового вида, недолго понаблюдавши лошадей, ушли уже далеко вперед, и бросился после бегом догонять их, и тогда уже точно чуть совсем не потерял обоих в отдалении. Неподалеку за ипподромом огражденный витиеватой чугунной решеткой с редкими острыми прутьями начинался фруктовый сад Академии, в котором прежде любил гулять Лука, еще когда сам только учился в Академии, начинал еще учиться; он часто приходил сюда в перерывах между лекциями и, удобно устроившись на скамейке, читал учебник или конспект, или просто прохаживался по дорожке, задумавшись о чем-нибудь о своем. В саду были все, в основном, яблоневые деревья, плоды на которых никогда, конечно, не вырастали даже до молочной спелости, обрываемые тогда, разумеется, любящим все недозрелые удовольствия народом. Лука же предпочитал гулять там вовсе не из-за яблок, а из одних только спокойствия и умиротворения, как всегда однообразно навеваемых природой.

Когда они теперь проходили мимо сада, Лука и человек сурового вида, то увидели, что куда-то ведут группу студентов, человек десять или пятнадцать, кажется, всех расстроенных чем-нибудь или озабоченных.

- Не знаете ли вы куда их ведут? - спрашивал Лука у своего провожатого.

- А-а, расстреливать, - равнодушно отвечал человек сурового вида, посматривая на студентов. - Здесь недалеко. Я и сам много раз бывал в этом месте.

- Как расстреливать?! - вскинулся Лука. - Кто приказал? Почему я ничего не знаю об этом? Кто у них старший? Позовите ко мне старшего!

Но человек сурового вида, хотя лицо его ясно выражало готовность исполнить приказание Луки, не двинулся с места. - А у них нет старшего, наконец говорил он с невольным сожалением. - У них все равны. Это вроде теперь называется демократия. Греческое слово. Вначале им хотели назначить старшего, но они сами отказались. У нас, мол, говорят, все равны.

- Как демократия? - возбужденно спрашивал Лука. - Как это равны?! А кто же их ведет? Кто их будет расстреливать?

- А они сами. Сами себя.

- Как сами? - кипятился Лука. - Как можно самим себя расстреливать? Я что-то прежде о таком не слыхивал!..

- А вот так, - рассудительно говорил человек сурового вида и, снявши шляпу, вытирал платком свой вспотевший морщинистый лоб. - Иван - Петра, Петр - Василия, Василий - Олега, Олег - еще кого-нибудь. И так, пока все друг друга не перестреляют.

- А как же последний? - иронически спрашивал Лука, не слишком удовлетворенный ответом. - Кто же его расстреляет?

Этот простой вопрос, кажется, поставил в тупик человека сурового вида. - Да, - помолчавши, говорил он, - последний, пожалуй, останется. Только, разве что, застрелится сам. Ну да разве в наше увидишь от кого-нибудь такой честности?.. Честность, она только в толпе нужна, одному-то с чем угодно проживешь точно, да еще лучше всякого иного. А греки-то выходят пустые люди, что бы там ни говорили. Только и знают, что свои o tempora, o mores! Между прочим, я так и думал, что это они для глупости какой-нибудь изобрели свою демократию. Непродуманное еще совершенно дело. Должно быть, средство укрепления привычной их дерзости. И вовсе необязательно было трезвонить о нем по всему свету. Это они, наверное, специально придумали, чтобы потом все говорили, вот, мол, какие эти греки молодцы.