Лука

Давно уже озабоченному науками Луке не доводилось ходить без особенной цели по ночным улицам. Многое, теперь полузабытое, снова ложилось на его память сладкими или тревожными ощущениями, волнуя своей неосознанной смутностью и заставляя помышлять о чем-либо совершенно неизбежном в отдаленном будущем и, разумеется, о смерти, представлявшейся теперь ему то дымною пеленою, всецело обнимавшей все его обычное существование и плотно затмевавшей его, то неким долгим антрактом перед какой-то иной, отличавшейся от теперешней жизни всеми новыми законами и условиями, будущей жизнью.

Из-за неуклюжих городских домов, подобно баржам, выползали грязные, прохудившиеся, клочковатые облака, из-за которых еще порой настороженно высовывались редкие ночные лазутчики - звезды, и все неторопливо тянулись в направлении луны, как будто бы она была маяком. Луна иногда с минуту светила посередине неба своим серебряным, промозглым, исхудалым светом, а потом, словно престарелая известная примадонна, пропевшая своим дребезжащим голосом короткую популярную арию и после отпаивавшая себя за кулисами весь вечер тонким ликером из наперстка, покуда беснуются в партере ее плешивые поклонники, надолго скрывалась в своем ватном атмосферном убежище.

Ниже звезд и неба также совершалась редкая однообразная ночная жизнь, разумеется, еще не столь многочисленная и насыщенная в отсутствии солнца, вечно по своему безобразному обыкновению обильно светящего для антиподов; с какой-нибудь крыши внезапно схватывалась стайка голубей, и беззвучно, будто летучие мыши, все перелетали на другую крышу в поисках, наверное, более тучного пристанища, или еще взметнувшиеся от прежнего прозябания окликнутые иным каким-то своим фальшивым вожаком, или напуганные кошкой, сонно бредущей по карнизу, или, может быть, под впечатлением какой-то своей убогой и тревожной фантазии, мгновенно вспыхнувшей и воцарившейся в их робких голубиных сознаниях. В жидкой кроне изможденного городского ночного дерева, вознесшейся под самые верхние этажи уснувших каменных зданий, вдруг начинала вскрикивать одинокая ворона, раскачиваясь всем телом во время ее однообразной жалобы и забавно распахивая острия своего черного клюва. Ответом ей была тишина и лишь беззвучное хлопанье крыльев ее отдаленных подруг, целым миллионом, наверное, летевших беспорядочно в атмосфере, словно бы они были броуновским движением.

Немало украшенной всегда бывает ночная жизнь. Это неверно, будто все уснуло в городе. Вот вдалеке нарочно хлопнет дверью иной полуночный гуляка молод ли он, или в солидных годах, но это именно позднее время явно придает ему более чувства хозяина, он даже теперь пытается запеть во исполнение всего своего известного ночного нетрезвого усердия, и плохо вот только, что горло его не делается ни звонче, ни доблестней, чтобы поспеть за его претензиями. Но вот его поглотила подворотня, должно быть, добравшегося до жилья, и Бог с ним! Уж мало ли найдется и без него ночного народа! Пускай себе копошится в своих неинтересных семейных секретах. И есть ли в них кто-то из нас, не похожий еще на других совершенно? Едва ли, едва ли...

По кривому каналу, часто простеганному узкими висячими мостами, торопится маленький тупоносый буксир, обвешанный от бедности автомобильными покрышками со всех сторон, и чем-то едким и домашним далеко разит от его короткой трубы. Его дожидаются на собственных плавучих складах в акватории одного большого завода, не замирающего ни днем, ни ночью, и капитан в рубке, с пересохшим ртом, ожесточенно трет ладонью свои слипающиеся глаза и напряженно всматривается в знакомые очертания мощеных камнем берегов, на которых у самой воды то целуются, то гуляют с собакой, то стоят, прислонившись спиной к парапету, в неподвижной и тревожной задумчивости.

Вот еще где-то вкрадчиво прогудит паровоз, словно зазывая обывателя в его фальшивые путешествия. Несколько улиц строгими прямыми лучами сбегаются здесь к небольшому вокзалу, на котором и в это время, известно, свирепствует точно торопливое оживление жизни. Черные однообразные дома сгрудились в нестройные шеренги за вокзалом, иные из них ретиво выпирают или возвышаются над другими, словно бы с целью утоления чьих-то некогда весомых градостроительных притязаний, иные же скромно прячутся в глубине дворов, за деревьями или заслоненные витиеватыми фасадами своих более приметных, помпезных сородичей.

Вот загорится редкий огонь в окне в одном из невысоких этажей, дрогнет занавеска, старуха в квартире посреди древнего пожелтевшего фарфора медленно побредет за лекарством, изможденная своими долгими старческими спазмами. Огонь этот кажется странным теперь, один в пустой улице, на всем померкнувшем сонном фасаде, однако, если пройдешь еще квартал или два, и там, в середине города и жизни так вовсе, буквально, утонешь в сверкающем щедром ночном электричестве. Хороши эти беснующиеся, скачущие, безудержные огни! Сотни радуг, кажется, теперь раздробились на фасадах, светлые брызги звенят в окнах и рассыпаются по отсыревшим в ночи панелям.