Лукавая 7 степени

Со двора, со стороны сада, к дому вплотную примыкает небольшая кирпичная пристройка с двумя маленькими узкими оконцами по обе стороны двора. В этой пристройке находится моя лаборатория. В нее можно попасть из дома, через дверцу на кухне, и со стороны сада. Обычно дверца прикрыта кухонным шкафом на колесиках и легко сдвигается в сторону, если надо пойти в лабораторию. Дверь же со стороны сада почти не видна из-за мощно разросшегося плюща. Есть и третий выход из тайной лаборатории на случай взрыва или блокировки дверей, но говорить о нем здесь неуместно.

Лаборатория досталась мне по наследству от отца, академика АН Российска. Тут он до самой смерти экспериментировал с напитками для родственников. Теперь я здесь экспериментирую; здесь я думаю и создаю мои теории и пытаюсь их проверить в опытах. Лаборатория нужна. Она такой же необходимый  объект в доме  образованного, интеллигентного  человека, как корова во дворе у крестьянина.

Я заварила чай и задумалась, мысли вернулись и уставились  на меня. Что прикажу? Какую великую задачу решить? Я махнула рукой и они ушли. Я пила чай и почему-то стало грустно, я вспомнила,  как мы пили чай дома, когда живы были родители, было дружно и весело, я чувствовала, что меня любят, я чувствовала тепло их взглядов и забот. Мне прочили большое будущее. Но родители рано ушли их жизни; им не довелось увидеть, кем я стала…

Я живу одна, но от одиночества не страдаю. Мне интересно самой с собой, я не нуждаюсь ни в общении, ни в советах, которые обычно щедро раздают подруги. И к мужчинам я избирательна и щепетильна, скорее к ним холодна, чем падка на них. Поэтому у меня нет ни подруг, ни друзей, ни мужчин, – все на уровне знакомых, коллег, сотрудников, соратников, единомышленников, врагов, клиентов. Этим кругом довольствуюсь, в этом кругу вращаюсь. Одеваюсь сама, думаю сама, решаю сама, одариваю себя сама, раздеваюсь сама…

Мое становление

Никто меня при сотворении не спрашивал, какой мне хочется быть! Что бог дал, как он меня проиллюстрировал в книге жизни, то я имею, с тем и живу, тем и довольствуюсь. Как я могу упрекнуть Творца, что он отнесся к своей работе спустя рукава, не убрал лишнее, не добавил необходимого?! Но что такое лишнее? Или несовершенное? Или неудачное? Я вся, какая есть, сложена, как бесконечная матрешка, из моих предков; на мне кругом – печати, подписи, заветы, пределы, афоризмы, достижения моих дедов и прадедов, их неудачи и ошибки, их болезни и стремления, их характеры и нравы. Она сделали что могли. Это был их вклад в мою натуру. Теперь была моя очередь улучшить наш род!

В свои 13 лет я считалась у сверстников непонятным типом. Но что во мне было не понятного? Я, как и они, ходила в школу, жила с родителями, была одна в семье, одевалась не более вызывающе, чем остальные, не привлекалась в полицию, не подрывала устои, не грабила, не курила и потому не просила сигарет у прохожих, вино избегала, читала запоем книги.

Но на самом деле слишком мало общего было между мной и сверстниками, больше было различий. Вот различия и делают одного в глазах другого то ли странным, то ли баламутом, то ли больным типом.

Десятый «А», в котором я, 13 летняя, училась вместе с 16 летними подростками, весь поголовно грезил Американском, и единственным предметом, на котором все были помешаны, был английский. Учились хорошо, даже ревностно, чтобы успешнее драпануть. Там не нужны неучи и слабаки, это они знали твердо. И там надо сделать карьеру, это они тоже знали. В своей стране возможности для честолюбивых планов были ограничены. Наверно, только я не грезила Американском, а если быть точной, рассматривала ее мысленно только как врага. Врага страны, в которой я жила, врага, который мешает, замедляет всеми средствами ее процветанию, ее развитию, врага, который присвоил себе право решать судьбы народов мира. И потому я тоже тщательно и даже ревностно изучала английский и все, что попадалось про Американск.

Американск поплатится! – это я знала твердо в свои 13 лет. Было только неясно, каким образом и когда.

Меня сторонились. Я была странной и молчаливой, а нет человека более чудного и странного, чем молчальника. Никто не знает, что у него на уме, чего он хочет, какие у него намерения, планы, чего от него ждать. Тем более, что я была младше всех на 3 года. Тем более, что я была всегда задумчивой и если меня окликали по имени, я сначала как бы выплывала на поверхность бытия и озиралась, чтобы сориентироваться на местности.

Молчаливость моя имела и другое объяснение: я видел своих сверстников насквозь, и потому лишний раз спрашивать, чем ты занимался, или как дела, или какие у тебя намерения, мне не приходилось.