Лукавая 7 степени

Откуда ему было знать, этому  самоуверенному мужчине, что я изменилась в его глазах только потому, что изменила  в его комнатах обстановку; переставила светильник к другим целям, приглушила остроту мыслей, поубавила самомнения и самоуверенности, прибавила внимательности и мягкости; я повесила, как портрет, мой образ над его спальней, будто мы давно с ним знакомы и оставила повсюду аромат моего духа; я включила отопление для подогрева его холодной крови; и, наконец, влила в его сосуды концентрат необъяснимого восторга перед чем-то новым, нежным, тем, что должно произойти, туманным, желанным, лишенным направления…

Кто бы знал, какой раствор течет в крови влюбленного мужчины!

Передо мной был сейчас настоящий юный красавец; его черты лица, прежде сведенные проклятой мыслью в суровые складки, разгладились, расправились, глаза распахнулись и смотрели удивленно вокруг, будто видели мир впервые; он был свеж и очарователен.

Я не верила своим глазам!

Как все таки я люблю людей обыкновенных!

Обезвредив его большую цель, я направила его на путь любви, в женские объятия, из которых он не скоро освободится; женские объятия – это те же паучьи лапки, а любовь к женщинам не что иное, как липкая паучья сеть. Ну что же, многие мужчины чувствуют себя в ней вполне вольготно, – туда вам и дорога! Присоединяйтесь, мой дорогой, к ним!

Его взгляд теперь не отрывался от моего лица, ловил все его перемены, искал взаимное желание; он горел, он просил меня откликнуться; он был нежным и горячим…

– Простите, – сказал он неуверенным голосом, глядя на меня застенчиво и растерянно, –  пожалуйста, не думайте, я боюсь показаться назойливым… во мне что-то произошло…  я сам не свой… будто я опьянел, но я ведь не пил…

Я терпеливо ждала; конечно, он был «сам не свой» и был «не в себе», каким же ему быть после моего нашествия и моего вмешательства в его святая святых – в его личность.

– Вы лишили меня способностей? – спросил он совершенно ясно, спустя короткое время. О, я не ожидала, что его рассудок  так быстро восстановится. Кажется, его дух оказался сильнее, чем  я думала, или доза оглупления была слишком мала? Я забеспокоилась.

– О, нет, – сказала я почти правду. –  Я только переставила освещение…

– То, что Вы со мной сделали,  обратимо? – не поверил он. Он мыслил абсолютно ясно. «Разве работа палача обратима?» – Хотела я ответить, но неожиданно слова застряли во мне. Я, конечно, была врагом умных людей, моя профессия была их оглуплять, но быть их палачом?

– Разные бывают случаи, – ответила я  правдиво. Не была ли я, в сущности,  палачом, не отделяла ли я высокие стремления от человеческого тела, не рубила ли я, словно ветки, выдающиеся черты? Пожалуй, так. Хотя  мне больше пристала профессия хирурга, как он удаляет больные части органов, так я извлекаю вредные  человеку цели или  пересаживаю  другие – нужные нам, полезные ему…

– Почему же одним людям кто-то дает все полной мерой, а другим или мало или вовсе ничего? – вывел меня из задумчивости Майкл.

– Я отвечаю на Ваш вопрос. Вы знакомы с кривой распределения Гаусса? – спросила я.

– Конечно, – ответил он без смущения. – Это ведь даже не высшая математика.

– Согласно распределению Гаусса, высших людей может быть совсем немного, горстка;  намного больше людей способных, еще больше людей бездарных, которым вообще ничего не дано. Великие это те, которым, наоборот, дано все. Именно дано, отпущено, по расчету, по необходимости – удерживать человеческое сообщество в равновесии между творчеством и восприятием. И тогда одни творят, другие созерцают; одни пишут – все остальные читают; одни варят – другие едят, одни говорят, другие слушают…

Он снял очки, положил их в сумочку, поднял голову, и я увидела его сияющие чистые глаза.

– Все, что Вы во мне нарушили, я почти  восстановил! – сказал он неожиданно. – Вы очень сильный противник, Яна! Как бы я хотел иметь Вас своим компаньоном, даже сообщницей! А что касается этой отравы, – засмеялась он, – которую Вы мне подложили под видом любовного зелья, то у меня к ней уже выработался иммунитет!

Он усмехнулась. Мне стало ясно, что я его недооценила; я видела его прищуренные зеленые глаза, его лицо снова стало  суровым. Им снова овладела эта чудовищная идея.

Каковы цели – таков человек.

– Кто Вы? – спросил он, прищурившись.

Я усмехнулась.  Этот же вопрос задал Фауст Мефистофелю! И он ответил:

Часть силы той,

что без числа творит добро,

всему желая зла…

Но моя задача была совсем другой:  творить добро, желая всем добра. Ибо я была лукавой женщиной, а не чертом.

– Я человек, – ответила я искренне, ибо как это мало сказать, что ты – человек;  это ничего не сказать. Кто он есть? Один и тот же он разный с разными людьми, он всякий раз такой, каким не дают ему люди повода быть другим…

– Просто во мне очень развита  лукавая компонента, – добавила я. Не стану же я говорить, что я потомок великого алхимика по имени Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, по прозвищу «Парацельс».