Лукавое светило

— Понимаешь, Василий Васильевич, — стараясь скрыть одышку, ответил Емелин, — Сколько раз по-дружески предупреждал Ивана Яковлевича: будь, мол, другом, убери под крышу или сдай на склад: ведь портится здесь… Да что там я-о нём, как вы помните, и газета писала, а ему всё как с гуся вода! Ничем не проймёшь! Ну, что вы на это скажете, а, Василий Васильевич?

— По-моему, спесь надо из пего вытряхивать — вот что я скажу, — улыбнулся секретарь, носком сапога делая запруду на ручейке. — Встряски просит… Ну да ничего, Серафим Кузьмич! Общими силами образумим Ивана Яковлевича. Направим на путь истинный!.. Сегодня на партбюро его доклад слушаем. Там поговорим обо всём: и о спеси, и о работе, и о бережном отношении к материалам. Если свободен, заходи, послушай.

— Спасибо, Василий Васильевич, обязательно зайду, — Емелин долго тряс руку секретаря. — И не просто зайду, но и выступлю. Не могу молчать, раз есть неполадки!

С этого момента Серафим Кузьмич забыл про голубое небо и зашагал прямо по лужам, обдумывая план своего выступления.

— Начну с вопроса борьбы за экономию металла вообще, — рассуждал он вполголоса, чем привлекал к себе недоуменные взгляды прохожих. — Перво-наперво, коснусь важности этого мероприятия, второе, укажу на необходимость бережного расходования металла, третье — учёт и контроль, четвёртое… В общем, критиковать Ивана Яковлевича есть за что. Уж после этого он узнает, что значит транжирить государственную копеечку!..

И, потирая руки, Серафим Кузьмич представил, как во время его критического выступления начальник цеха сперва кисло улыбнётся, затем беспокойно заёрзает на стуле, а потом виновато опустит голову.

— Ничего, дорогой Иван Яковлевич, ничего! — подмигнул Емелин солнечному зайчику, который трепетал на теневой стороне дома, — Товарищеская критика, друг мой, лучше всякого душа освежает. Она, брат, любого зазнайку в люди выведет. И тебе и делу будет полезно. Вот как лечит товарищеская критика!

Дома, пока жена подогревала обед, Серафим Кузьмич даже пытался проделать нечто вроде репетиции своего выступления. Он обеими руками оперся о спинку стула, обвёл глазами потолок (точно так же, как делает главный инженер Фёдор Иванович) и, помолчав с минуту, начал:

— Товарищи, я не буду повторять правильные слова предыдущих ораторов. Они дали резкую, но справедливую критику недостатков Ивана Яковлевича. Мне же хотелось бы указать Ивану Яковлевичу…

— Да, Сима! — перебила оратора жена Аня, неся в одной руке тарелку с супом, а в другой прибор, — Утром ко мне забежала жена Ивана Яковлевича, Тамара, и очень, очень просила быть у них сегодня вечером. У неё день рождения, тридцать восемь лет исполнилось, и… словом, я дала согласие, купила ей подарок, и… в общем, приходи пораньше.

— День рождения?.. Тридцать восемь?.. — не то повторил, не то переспросил Емелин, а потом взял стул, перевернул его и зачем-то потрогал ножки, будто желая убедиться, не расшатались ли они, — Сегодня я не могу. У меня важное заседание. И у Ивана Яковлевича тоже…

— Ах, боже мой! — скривила лицо Аня. — Человеку один раз в жизни тридцать восемь лет исполняется, а у них заседание! Ну, вы как-нибудь отпроситесь, перенесите или… уж как там ещё, я не знаю. А не поздравить человека с днём рождения — это… это будет свинство!

Почуяв запах пригорелого мяса, Аня опять убежала на кухню, а Серафим Кузьмич стал искать выход из этого не совсем приятного положения.

— Вздумают же люди родиться не в урочный час! — бормотал он, машинально позванивая ножом, — А тут ещё это заседание!.. Зачем их выдумали!.. И меня тоже дернуло напрашиваться на выступление! Подумаешь, какой новоявленный Цицерон объявился! Серафим Кузьмич Емелин-Цицеронов! Тьфу! Сидел бы себе в уголке да посвистывал носом, глядишь, всё обошлось бы без сучка и задоринки. А теперь вот ломан голову!.. Если, допустим, я выступлю. Иван Яковлевич обидится, значит, в гости — каюк, идти не придётся. А он мне друг ещё с институтской скамьи… Да и от Ани тоже влетит так, что свету белому рад не будешь… Если не выступлю, то… то люди чёрт знает что могут подумать. Скажут, приятельские отношения и… Они, конечно, правы будут… Если… Нет, всё-таки придётся отказаться!

— От чего отказаться? — беспокойно спросила вошедшая Аня, — От гостей?

— Да… Нет… И вообще ото всего! И от твоего обода в том числе. Да, да! Понимаешь, я так не могу! Ты имела возможность сказать об этом вечером, вчера, когда угодно! Но портить человеку аппетит…

Емелин встал, с шумом задвинул стул под стол и начал одеваться.

— Зачем же на обед серчать? — спросила ничего не понимавшая Аня. — Пообедай и иди.

— Извини, но уже не могу.

— А ложку зачем в карман положил?

— Какую ложку? — Серафим Кузьмич ощупал грудной карман и с огорчением убедился, что действительно рядом с автоматической ручкой покоится мельхиоровая столовая ложка.

Не отвечая больше на вопросы жены, он вышел на улицу и только теперь застегнул пальто. Настроение было отвратительное. Хотелось хоть на ком-нибудь отвести душу.