Лукавый сексуальный лжец (ЛП)

– Я всегда говорила себе – и маме, когда она со мной спорила – что

никому не позволю так с собой обращаться, – какое-то время она молчит, а

потом, снова глубоко вздохнув, продолжает: – Я знаю Джастина всю свою

жизнь, – говорит она. – Наши с ним мамы лучшие подруги, и мы всегда были

близки… но встречаться начали летом перед нашим выпускным классом.

Потом он переехал сюда со мной из Колорадо. Я поступила в UCSD, а он в

SDSU [Государственный Университет Сан-Диего – прим. перев.], хотя

планировал сначала в Боулдер [имеется в виду Колорадский Университет в

Боулдере – прим. перев.]. Но для меня Сан-Диего всегда бы вторым домом. Я

всегда хотела тут учиться и ждала с нетерпением, когда смогу уехать из

Денвера, – замолчав на несколько секунд, она заправляет прядь за ухо. –

Думаю, у нас с ним было что-то похожее на вас с Миа, и так же, как и ты, я

думала, что это навсегда, – посмотрев на меня, она говорит: – Он

познакомился с кем-то на втором курсе, и в их отношениях не было разве что

жизни вместе. Я однажды застукала их, – помолчав немного, она тихо

добавляет: – Это был выпускной курс, сразу после похорон моей бабушки.

Он сказал, ему нужно на работу, но…

У меня в животе все сжимается, и я выпускаю протяжный выдох.

– Охуеть можно! Выпускной курс?

– Да. Он изменял мне почти три года… – она замолкает и качает

головой. А я даже не могу справиться с собственным выражением лица. У

меня челюсть отвисла. Я на грани нервного срыва от этого ебаната. – И они,

кстати, до сих пор вместе… – шепотом говорит она. – Скоро женятся даже…

такие дела.

Моя реакция на все это – по чему-нибудь хорошенько ударить.

– Какой-то мешок с дерьмом.

Она кивает.

– Мне потребовалось много, очень много времени, чтобы перестать

чувствовать бессильную ярость. Хотя на самом деле я все еще ее чувствую. Я

думаю, что если отдаю сердце, отдаю и всю себя. Принять подобное решение,

это как все или ничего, понимаешь?

Лондон морщится, словно это что-то нелепое, а у меня в груди

стискивает так сильно, что я даже не знаю, как реагировать. Я хочу сделать

для нее все что угодно. Хочу отделать мудака, который заставил ее

чувствовать так, будто ее любовь была никому не нужной.

Поняв, что я старательно подбираю слова для ответа, Лондон продолжает

уже более беззаботным тоном:

– В общем, когда выползла из трясины унижения, единственное, что я

чувствовала, – это убежденность, насколько плохо я разбираюсь в людях.

– Нет, Лондон, – возражаю я. – Вовсе не плохо.

– Ох. Еще как плохо, – она улыбается мне так сладко и так ранимо, что

внутри меня что-то дает трещину. Собрав волосы на макушке, она

придерживает их обеими руками. Черт, поговорить с ней откровенно – это так

хорошо. Помимо бешенства из-за случившегося с ней, я чувствую

невероятную радость, что она сейчас здесь… рассказывает мне, о чем не

говорила другим, а может, и совсем никому. – Я про то, – говорит она, – что

умею распознавать явных мудаков. Как и все бармены, кстати. Но те, кто

поумней, неплохо шифруются. И вот на что я злюсь больше всего: что даже

если мне кто-нибудь нравится, я не могу тут себе полностью доверять.

Знаешь, каково это – ощущать, будто твое понимание людей больше никуда

не годится?

Весь этот разговор придавливает меня к дивану, что трудно

пошевелиться.

– Это ужасно угнетает, – соглашаюсь с ней я.

Лондон разводит руками.

– Мне ли не знать!

– И это во многом объясняет, почему ты та еще штучка, – усмехаясь,

говорю я, ожидая, что она опять улыбнется.

– Ты тоже, – кивнув в мою сторону, отвечает она.

– Наши прошлые отношения совершенно удручающие. Расскажи мне

что-нибудь смешное.

Она вздыхает, раздумывая. Наконец говорит:

– «Вагину» с латыни можно приблизительно перевести как «ножны».

Я поворачиваюсь к ней.

– То есть ее назвали аксессуаром для пениса?

– А чего ты ждал? – спрашивает она, с удивлением глядя на меня. –

Привет. Патриархат ведь!

– Но и в те времена это кошмар, – отвечаю я. – Для них ведь латынь была

разговорным языком. То есть, в отличие от современных людей, все тогда

понимали, что вагина и ножны одно и тоже. И женщинам приходилось

называть свои прелести ножнами. «Как твои ножны?» – «К сожалению,

сейчас пустые».

– Прелести? – с удивленной улыбкой переспрашивает она.

– А что? – улыбнувшись в ответ, говорю я. – Ты вон вообще говоришь

«орхидея».

– Ну да, – она тяжело откидывается на спинку дивана и стонет: – После

воспоминаний о Джастине я отвратительно себя чувствую. Мне срочно

нужно что-нибудь сладкое.

– Слева от раковины, на верхней полке, – она поворачивает голову в мою

сторону, и я добавляю: – Там всегда припасено вкусненькое.

– Благослови тебя Господь, – я пялюсь на ее задницу, когда Лондон

встает и идет на кухню. Слышу, как она возится по шкафам, а потом кричит:

– О боже! Ты вообще как, в своем уме?

Я в беспокойстве выпрямляюсь.

– А что такое?

– У тебя открытая и недоеденная пачка «Поп-тартса»! [печенье – прим.

перев.]

Выдохнув с облегчением, я встаю и иду на кухню.

– Ну да. Припас одну печеньку на утро.

Раскрыв рот, она поворачивается ко мне, держа в руке пачку, и

спрашивает: