Лукиан Самосатский. Сочинения

5. "Выдавая себя за ученого ритора, — так уже говорит мой Пролог, — человек этот явился однажды в Олимпию, намереваясь выступить перед участниками праздника с одним своим произведением, написанным задолго перед тем. Это было сочинение на задание: "Пифагор отстраняемый", то есть отстраняемый, я полагаю, кем-то из афинян от участия в элевсинских таинствах, как варвар, поскольку сам Пифагор утверждал, что раньше когда-то был он, между прочим, и Евфорбом. Самое произведение оказалось составленным, по примеру галки Эзоповой, из пестрых, отовсюду собранных, чужих перьев. Не желая, однако, показать, что слово его уже несколько позалежалось, а, напротив, стремясь произвести впечатление, будто он тут же слагает речь… из книжки, — наш ритор уговорился с одним из приятелей, — тот был из Патр, известный ходатай по делам, что последний, когда оратор попросит слушателей дать несколько заданий для речи, предложит ему Пифагора. Так и сделал этот приятель и склонил присутствующих послушать упомянутую речь о Пифагоре.

6. К тому же это представление оратор разыграл крайне неправдоподобно, гладко нанизывая слова и выдавая тем, что все это давно подготовлено и заучено, хотя бесстыдство приятеля, насколько можно, защищало его, протягивало ему руку и помогало в этом состязании. Присутствующие дружно смеялись. Одни, пока тот говорил, поглядывали на патрасского ходатая, давая понять, что от них не укрылось его участие в мошенничестве; другие, узнавая знакомые слова оратора, как давно им известные, во время чтения только и занимались тем, что испытывали друг друга, у кого лучше память, чтобы распознать, откуда взято то или иное выражение, у кого из ораторов, незадолго до нашего времени стяжавших славу своими так называемыми "упражнениями".

7. Среди прочих слушателей был и сочинитель настоящего слова; вместе с другими смеялся и он. Да и как было ему не смеяться над столь явной, никого не убеждающей, бесстыдной дерзостью подобного выступления? Могло ли случиться иначе? Он не привык сдерживать свой смех! И вот один, превратив речь в сплошное пение, разливался флейтой, воображая, что очень жалобно оплакивает Пифагора, другой же, вот этот мой поэт, видя перед собою осла известной поговорки, пытающегося играть на кифаре, рассмеялся от всей души. Тот, обернувшись, увидел его. С этого и началась недавно война между обоими.

8. Прошло некоторое время. Наступил новый год, точнее — третий день после великого новолуния, в течение которого римляне, по древнему обычаю и до сей поры, возносят известные моления за весь предстоящий год и совершают жертвоприношения, блюдя священные обряды, установленные царем Нумою, веря, что боги в этот день особенно входят в дела молящихся. В этот-то праздник, в священное новолуние, человек, рассмеявшийся тогда в Олимпии над Пифагором-подкидышем, увидел, что идет ему навстречу тот самый, на плевок напрашивающийся хвастунишка, разыгрывавший комедию с чужими словами. Случилось так, что первый весь нрав второго знал доподлинно, все разнообразные гнусности и мерзости, наполнявшие жизнь того: знал, как тот себя ведет на словах и в каких делах бывал застигнут, — и вот, обращаясь к одному из приятелей, смешливый человек сказал: "Несчастливая встреча! Свернем лучше в сторону, чтобы не видеть. Мне кажется, это явление обратит для нас день величайшей радости в день пагубный".

Услышав это и признав мое выражение странным и чуждым эллинской речи, наш мудрец не замедлил ухмыльнуться и, воображая, без сомнения, что отомстит сейчас этому человеку за его тогдашний смех, сказал во всеуслышание: "Пагуба! Это что еще такое? Плод такой? Или овощ? А может, посудина? Кушают ее или пьют? Я, по крайней мере, о ней не слыхивал, и ума не приложу, что он, собственно, хочет сказать своим "пагубным днем".

9. Так думал он пройтись насчет своего обидчика и, действительно, вызвал «пагубе» громкий смех, только не заметил, что смеялись над ним же, давшим доказательство своего крайнего невежества. По этому случаю и написал настоящее сочинение человек, попросивший меня выступить перед вашим Прологом, желая показать, что преславный вития не знает самых обыкновенных выражений, известных даже в любой мастерской, в любой лавчонке".

Так говорит Пролог.

10. А я, — так как теперь уже я сам выступаю на сцену в дальнейшем развертывании действия, — я с полным правом мог бы открыть сокровенное, как голос, вещающий с Дельфийского треножника, и рассказать, какие дела ты творил на своей родине, какие — в Палестине, какие — в Европе, какие — в Финикии и в Сирии, затем по порядку — в Элладе, в Италии и наконец теперь — в Эфесе, достигнув вершины своего безумия и придав всему твоему поведению полную законченность и отделку. Сам виноват, по пословице: заплатил, троянец, актерам-трагикам, — вот и слушай теперь о собственных бедствиях!