Луковица памяти

Мы дождались, пока она перестанет плакать. Запинаясь, будто на каждое слово нужно было решиться, она поведала нам свое горе. Монастырская жизнь представлялась ей совсем другой. Такой, какой на протяжении двух лет она была в Италии, где сестра занималась социальной работой… Там все было гораздо жизнерадостней, истинно по-францискански… А здесь все время нужно молиться, только молиться, исполнять послушания, даже бичевать себя… За малейший проступок наказывают, все считается грехом. Она вот, например, любит насвистывать или взбегать по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Но это запрещено. Все полагается доедать до последней крошки, даже толстые бутерброды с салом. Нет, никакой помощи больным и старикам, только покаяние, медитация и всякое такое… Она хочет уйти отсюда, как можно скорее… Да, прямо сейчас…

А потом, немного помедлив, все еще в слезах: «Наставница у нас строга, ох, до чего строга!..»

Я тут же попросил, нет, потребовал разговора с этой наставницей, которую боялись, как тюремную надзирательницу. Она незамедлительно пришла к нам по внутреннему монастырскому двору и пожелала, чтобы мы с Анной называли ее сестрой Альфонсом-Марией; так и запомнилась она нам некой двуполой инстанцией, архангелом, на которого с самого верху был возложен в качестве основной профессии надзор за данным исправительным учреждением.

Требование отпустить сестру из монастыря отскочило от наставницы, словно и не было произнесено. Она заговорила о соблазнах и искушениях, которые хорошо известны и которым сердце, твердое в вере, должно научиться противостоять. «Не правда ли, сестра Раффаэла?»

Замкнутое каре монастырских стен ожидало ответа. Слышалось лишь чириканье воробьев. Послушница молчала. Вместо нее, акцентируя каждое слово, прервал тишину очкастый архангел: «Мы вознесем девятидневную молитву и, укрепив себя ею, обретем душевный покой…»

Мы с Анной вздрогнули, когда моя сестра, повинуясь приказу, слетевшему с узких губ, лишь покорно кивнула головой. Блеснули очки. Архангел Альфонс-Мария торжествовал победу.

Мы уехали. По истечении девятидневного срока письмо, написанное все еще детским почерком, уведомило нас, что молитвы, смиренная медитация и сила веры помогли справиться с искушениями вообще и, благодарение Богу, с вполне конкретным сатанинским соблазном вернуться в мир. Мне, брату, хотя это и не было сказано прямо, выпала роль сатаны.

Мне не оставалось ничего другого, как сочинить собственное письмо, с которым, как я предполагал, сначала ознакомится наставница. Мои угрозы были вполне отчетливы, тем более что я установил срок, гораздо меньший, чем девять дней. На тот случай, если сестра не будет отпущена из монастырского заточения, я припугнул повторным визитом. Сестра говорила потом, что это была скорее телеграмма, а не письмо; во всяком случае, гневное послание возымело действие.

Будь то письмо или телеграмма, угроза сработала, приоткрыв щелку в кирпично-красном узилище. Едва выйдя оттуда, моя сестра, видимо не утратив земных потребностей за время монастырского затворничества, первым делом отправилась к парикмахеру, который буквально за гроши — а больше ей на дорогу и не выдали — с немалым искусством придал ее короткой монашеской стрижке намек на дамскую прическу. «Ну, вот, девочка, — сказал он, — теперь можешь опять показаться на людях».

В двухкомнатную квартиру к больной маме и озабоченному отцу заглянуло немножко радости. Была эта радость недолгой, ибо после своего возвращения их дочь, раньше всегда веселая, совсем перестала смеяться.

Весной уходящего года, примерно на Троицу, сестра и я побывали с частью нашего большого семейства в Гданьске, как бы оглядываясь на Данциг и собственное детство: дед хотел поводить старших внучат: дочку Лауры Луизу и ее братьев-близнецов Лукаса с Леоном, дочку Бруно Ронью и старшую дочку Рауля Розану — по городу и его предместью, которое теперь называется Вжещ, а раньше именовалось Лангфуром, познакомить их с нашей кашубской родней; пока дети бродили вдоль кромки прибоя лениво плещущейся Балтики, отыскивая крошечные янтаринки, мы с сестрой болтали о том о сем, дошли и до ее краткого пребывания в монастыре больше пятидесяти лет тому назад.

Мне показалось, будто тень монахини Альфонса-Марии, строгой наставницы, до сих пор стоит у нее за спиной. Тем более удивительно, что сестра сохранила католическую веру, добавив к ней, правда, устойчивую левизну, присущую бывшей акушерке и профсоюзной деятельнице. Соответственно весьма скептически высказывалась она по поводу свежеиспеченного Папы Бенедикта: «Да будь он хоть трижды немцем, меня это не радует». Немного помолчав, добавила: «Вот если бы теперь избрали кардинала из Бразилии или Африки…»