Лукреция Борджиа. Эпоха и жизнь блестящей обольстительницы

Александр VI незамедлительно приступил к действиям. Сразу же после избрания папой он передал своему сыну Чезаре архиепископство Валенсии и в проведенной тайно 31 августа консистории возвел своего племянника Джованни Борджиа, в ту пору архиепископа Монреальского, в кардиналы. «Он действовал настолько умело, – отмечает Джанандреа Боккаччо, – что все кардиналы оказали ему активную поддержку». Конклав пока еще без особого подозрения относился к вновь избранному папе, во всяком случае, поскольку Борджиа, не скупясь, одарил кардиналов конклава, родственники папы могли рассчитывать на получение определенных привилегий. Новоявленный Борджиа расположился в Апостольском дворце. Один из независимых обозревателей описывал Борджиа как «выдающую и весьма авторитетную личность», другими словами, следовало оказывать папе всевозможную помощь и поддержку. Спустя два месяца еще один Борджиа переехал в Ватикан – кузен папы, Родриго, сменивший Доменико Дориа в должности капитана дворцовой охраны. Эти Борджиа предназначались для ограничения власти Асканио Сфорца (именно по этой причине Джулиано делла Ровере, мгновенно оценив обстановку, оказал такую горячую поддержку Джованни Борджиа). Что же касается кардинала Сфорца, то у него не заняло много времени, чтобы понять – ему потребуются все его способности, чтобы удержаться на плаву. Уже ощущалось, что Александр VIстанет «понтификом, который будет делать то, что захочет, не обращая ни на кого внимания». Проживая рядом с папой в Ватикане, Асканио пристально наблюдал за ним, ощущая витающие в воздухе тревогу и опасность; не успокаивали и распространявшиеся повсеместно слухи. «Из-за свадьбы племянницы трудно установить отношения с папой», привычка обращаться за помощью к Лукреции в первые месяцы пребывания Родриго у власти не представлялась чем-то особенным, «и все уповают на чудо: даже у короля [Неаполя] появляются шансы на выигрыш». А вот кардинал Асканио чинил всяческие препятствия на пути короля. Он достаточно знал о любви папы к маленькой дочери, чтобы предпринять разумные действия в попытке привлечь ее на сторону Сфорца.

Презренный Джан Галеаццо Сфорца, царствующий миланский герцог, несмотря на молодость, уже изрядно устал от удовольствий и развлечений, которые позволял ему дядя и опекун Людовико Моро (неодобрительно относившийся к такому времяпрепровождению). Людовико был из тех людей, у которых жажда власти воистину неутолима, а его жена, Беатрис д'Эсте, принадлежавшая к герцогскому дому Феррара, добавляла к его амбициям собственное неуемное честолюбие. Хотя ей не было и двадцати, когда Александр VI взошел на папский трон, Беатрис д'Эсте уже четко определила цели и пути их достижения. Она была крайне своенравной женщиной, сочетавшей изысканное изящество с тонким умом и болезненным самолюбием, и больше всего на свете ненавидела женщину, лишившую ее, как она считала, положения первой дамы Милана, – благородную Изабеллу Арагонскую, жену Джана Галеаццо. Безусловно, следует признать, что убедить Моро пригласить в Италию чужеземца, чтобы разгромить ненавидимую арагонскую династию, могла только обладающая определенными качествами Беатрис, однако вряд ли одна женщина могла бы нести ответственность за серьезные события, которые должны были вскоре последовать. В данный момент это была историческая неизбежность. Беатрис действительно «гениально» разжигала борьбу между Сфорца и Неаполем, и, хотя она, возможно, испытывала муки ревности (насколько мне известно, не найдено никаких писем Беатрис Лукреции), тем не менее согласилась с планом Асканио, согласно которому не следовало упускать такого важного заложника, каким являлась дочь папы римского.

Асканио незамедлительно приступил к внимательному изучению генеалогического древа своей семьи. Рассматривая боковые ветви, он наткнулся на Джованни Сфорца, носящего титул графа де Котиньола и синьора Пезаро, небольшой папской вотчины на границе с Романьей. Джованни, похоже, имел все необходимые качества. Двадцатишестилетний вдовец (его женой была Маддалена де Гонзага), получивший гуманитарное образование, и если его внешность оставляла желать лучшего (это еще мягко сказано), то ему нельзя было отказать в умении одеваться со вкусом и вести светский образ жизни. Он был чрезвычайно тщеславен и корыстен, но по сравнению с пышным великолепием миланских родственников находился практически на уровне плебея.