Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь

Что он, Буркард, мог сделать со столь вопиющим тщеславием? Только садиться за свой рабочий стол и каждый вечер заносить в дневник все подробности происходящего, чтобы потомки поняли, что сам он не имел к сумасбродствам этой семьи ни малейшего отношения.

* * *

– Имола! Форли! Имола! Форли!

Из окон верхнего этажа своего белого дома недалеко от берега Тибра куртизанка Фьяметта де Мичелис наблюдала за тем, как первые повозки и вымпелы двинулись от площади Пьяцца-дель-Пополо вниз, через мост Святого Ангела и далее к Ватикану. С ее балкона открывался отличный вид, и она могла бы позволить другим составить ей компанию – предложений поступило достаточно, – но сидела сейчас одна, если не считать симпатичной серой птицы, примостившейся у нее на плече – голова склонена прямо к уху, а длинный вишневый хвост идеально оттенял золотой и черный цвета ее наряда.

– Фьяметта, Фьяметта! – кричала птица ей на ухо, раскачиваясь взад-вперед и крепче цепляясь лапками за мягкие подплечники платья. Женщина рассмеялась и зажала губами орешек, предлагая птице угоститься. Та аккуратно схватила его клювом и проглотила, затем вновь склонила голову и нежно, как молодой любовник, коснулась ее уха.

– Это птица с берегов Африки, – сказал Чезаре, когда привез ей птичку за несколько дней до своей поездки во Францию. – Когда подрастет, глаза ее пожелтеют, но хвост останется таким же: африканский попугай со спинкой в цветах Валентинуа. На случай если ты вдруг станешь забывать меня.

– Но ты вернешься женатым мужчиной, – поддразнила она его.

– И что это меняет? Только не держи его в спальне. Если он несколько раз услышит чье-то имя, то может повторить его, когда к тебе придет другой.

– Фро Валтинво, Валтинво… – пронзительно закричал попугай, стоило Чезаре снять колпачок с его головы. Фьяметта радостно захлопала в ладоши. Она давно привыкла не ждать от него никаких подарков и теперь была приятно удивлена.

Прошло пятнадцать месяцев, и серый цвет перьев стал более насыщенным, глаза сверкали, будто пшеничное поле на солнце, но, как и сказал Чезаре, красный хвост совсем не изменился. Словарный запас попугая стал таким же роскошным, как и его оперенье: теперь он мог назвать по имени папу римского и короля Франции, а также пробормотать несколько слов приветствия на латыни, когда, наслышавшись историй о ее профессионализме, к ней захаживал кардинал.

Последние несколько недель Фьяметта была занята тем, что учила его двум новым важным словам.

– Имола-а! Форли-и! Имола-а! Форли-и! – скандировал теперь попугай, растягивая последнюю гласную в пронзительном вопле в унисон с ревущей на улице толпой.

* * *

На южном конце моста Святого Ангела – менее чем на расстоянии брошенного камня от белого дома – располагалась таверна, с которой открывался еще более впечатляющий вид: через мост на замок Святого Ангела. За вымпелами на верхушках башен охрана ждала возле пушек команды выпустить в небо залпы, когда процессия появится на недавно отстроенной Виа Алессандрина – подарок папы римского самому себе к новому тысяча пятисотому году. Эта улица соединяла замок с собором Святого Петра.

Владелица таверны стояла и смотрела на мост, впервые за многие месяцы пустой, готовый принять парадный марш войск. Позади нее сновали слуги, поднося еду и вино толпе гостей. Ваноцца Каттанеи, может, и мать героя-завоевателя, но также и успешная деловая женщина, а сегодня выдалась отличная возможность подзаработать, ведь каждый дюйм смотровой площадки уже сдан в аренду тем, кто в состоянии за него заплатить.

Как бы ни сильна была боль Ваноццы после гибели сына, ее заслонили показные страдания его отца и последовавший за этим политический кризис. Лишенная возможности выплескивать горе публично, Ваноцца переживала его в себе; в те темные дни она обратилась к Богу и находила утешение в работе. Ведение дел на ферме и в таверне всегда приносило ей удовольствие, а теперь и наполняло жизнь смыслом. Год спустя, поцеловав на прощание Чезаре, она вложила деньги в два новых здания в восстанавливаемом к празднику районе города, обеспечив займы своей собственностью. Это рисковое предприятие хорошо встряхнуло ее. Собственные земли снабжали таверну едой и вином, а прошлое хозяйки не представляло секрета для останавливающихся у нее богатых паломников, так что новые отели были полностью заселены задолго до начала года, и она уже отдала половину займа. Может, это и не слишком большое достижение по сравнению с подвигами ее старшего сына, но оно принесло ей колоссальное удовлетворение.

Она могла бы наблюдать за сегодняшними торжествами из комнаты в замке: папа, обычно не баловавший ее вниманием, особенно когда он был поглощен своими делами, любезно прислал ей приглашение. Но она чувствовала себя куда счастливей в мире, который создала для себя сама. Она всегда была самодостаточной женщиной, и пусть Александр видел в своих детях черты Борджиа, он не мог бы не признать, если спросить его напрямик, что они унаследовали и ее целеустремленность и самоуверенность.