Лукреция с Воробьевых гор

Он все мучается вопросом, где мог встречаться со мной. Я-то уверена, что никогда его не видела прежде, иначе обязательно запомнила бы. И в Италии мы были в разное время: я в сентябре, он — в мае.

— Меня сейчас словно осенило, — признался Родион, и его лицо и вправду просияло вдохновением и помолодело. — Ваш облик связан в памяти с ярким солнечным днем, знойным, слепящим, не российским.

Тут у меня мелькнула смутная догадка, но мы уже подошли к машине. Родион распахнул передо мной дверцу.

— Солнечный день — это потому, что я рыжая, — засмеялась я. — Ассоциации бывают самыми причудливыми.

Свою догадку высказывать не стала. По дороге мы говорили о другом. О том, что через несколько дней нужно забрать Лапу из «санатория».

— Вы хорошо подумали, Лариса? Может быть, все-таки устроить ее к нашей приятельнице. Она согласна, — осторожно убеждал меня Родион.

Он все еще немного сомневался во мне. Думал, минутный порыв пройдет, и собака станет мне обузой.

— Поймите, Родион Петрович, это не акт милосердия и благотворительности. Мы с Лапой родственные души. Она мне нужна. Может быть, даже больше, чем я ей.

Он удивленно на меня посмотрел. Наверное, только я сама да еще мои родные знали, что я — калека. Окружающие этого не замечали. Наоборот, в их представлении я была вполне благополучной скучающей дамой. Впрочем, Родион Петрович пока оставался для меня загадкой. Многое бы дала за то, чтобы узнать, что он обо мне думает.

— Я не спешу ее забирать, пускай заживет задняя лапка. — Я поспешно перевела разговор на будничное, любимый мой прием. — Не так уж весело она скачет на трех лапах, как обещал Айболит. Ей больно, неловко, она все еще не может понять, что лап осталось только три, да и то на заднюю больно наступать. Но со временем привыкнет.

У подъезда мы простились. Родион спешил на дежурство. Попросил позволения позвонить завтра: на Крымском новая выставка, не соглашусь ли я вывести его в свет. Я поежилась. Давно не была в свете, в толпе, на сборищах. Но Крымский — это ведь не толпа. Обещала подумать.

Что на меня нашло, не знаю, но весь вечер приводила себя в порядок. Сделала маску из моркови с оливковым маслом, втирала бальзам в волосы, а то они потускнели. Решила, что неплохо бы поправиться на два-три килограмма.

А если бы он внезапно исчез? Не позвонил больше, не явился на глаза, спросила я себя и пожала плечами. Ну, повспоминала бы его неделю-другую и забыла.

Признаться, тогда еще я больше думала о Лапе, о нашем с ней житье-бытье, чем о Родионе. Он казался мне случайной птицей, залетевшей в мой сад. Я еще не приросла к нему душой, хотя с ним бывало так уютно и надежно. Но он постепенно приучал меня к жизни, заставлял чаще, чем раньше, заглядывать в зеркало, вспоминать о том, что я — женщина.

В первый раз не застав меня дома, Володя так перепугался, что принялся названивать в милицию и ближайшую поликлинику. Мысли на него накатили самые страшные: я могла выйти из дому в невменяемом состоянии и замерзнуть где-нибудь на скамейке в пустом сквере. Хорошего же мнения был обо мне мой заботливый зять!

В милиции ему сообщили, что трупов в эту ночь не обнаружено. И тут заскрежетал ключ в замке и появилась я — невредимая, совершенно трезвая, но главное — какая-то деловитая и ожившая. Превращение произошло слишком уж быстро, но Володька недолго пребывал в растерянности.

В отличие от Люси, он полагал, что все к лучшему. Происшествие, конечно, странное, и мое желание взять больную собаку не очень ему нравилось, но могло быть и хуже.

— Так! Значит, одну заднюю лапу ей ампутировали. А если и вторая не заживет? — приставала ко мне Люська.

— Ну тогда. Тогда… — Я растерянно разводила руками.

— Не каркай! — сердито обрывал жену Володя. — Обойдется. Она будет весело скакать на трех лапах, как обещал Айболит.

Жизнерадостный ветеринар как будто стал членом нашей семьи. Вновь и вновь я рассказывала Люське и зятю о нем, о его блистательных диагнозах — если выживет, то будет жить. Мои рассказы обрастали все новыми подробностями и выдумками. Ко мне возвращалось воображение и чувство юмора. Володька-зять считал, что это верный признак полного выздоровления.

У Люси было другое мнение. И мама, как обычно, с ней соглашалась. Их беспокоили мои странности. Не только собака. Однажды Люся застала у меня Иду Генриховну. У сестрицы даже лицо вытянулось, как будто она увидела перед собой живую мумию Шамаханской царицы.

У нас с Идой перед ее приходом была оживленнейшая беседа о прошлом. Моя сестра всегда жила только настоящим и грезила будущим. Поэтому с ее приходом разговор увял. Для приличия обсудили погоду, и через несколько минут Генриховна поспешила уйти.

— Кто это? — изумленно спросила Люся.

Изумление было несколько наигранным. Это меня немного рассердило.

— Всего лишь моя новая подруга. Ида Генриховна, замечательная женщина.

— Экзотическая старушка, — пробормотала сестра.