Лукреция с Воробьевых гор

Между двумя яблонями папа устроил для нее гамак. И теперь Люся лежала в нем, как тургеневская барышня, в соломенной шляпке с толстым томом в руке и поглядывала, как мы копошимся в огороде. Изредка давала нам дельные советы. Люська читала научные журналы и знала о новейших достижениях даже в области огородничества. Например, о том, что рассаду помидоров надо высаживать не вертикально, а горизонтально. Урожайность увеличивается в несколько раз. Но бабушка ей не верила.

Сестрица дремала, почитывала свои толстые книги. Что-то вроде «Экономики переходного периода». Став деловой женщиной, она отказалась от романов: на подобное чтение у нее не оставалось времени, да и скучно пережевывать в который раз все те же любовные истории.

Но больше всего Люське нравилось посмеиваться надо мной.

— Мурик, посмотри что творится с нашей Лоркой! — громко говорила она своей белоснежной любимице, перебросив ее через плечо, как горжетку. — Косит, пашет, собирает урожай, варит варенье. По осени и молотить будет цепом. Откуда эти перемены в нашей бесхозяйственной, ленивой, нерадивой филологине? Какие ветры надули?

Мурка ехидно щурила продолговатые желтые глаза. Один зрачок у нее лежал горизонтально, другой стоял вертикально, поэтому три года назад бабушка не хотела ее котенком брать, боялась нечистой силы. Но мы с Люськой ее уговорили. Бабушка тяжело разгибала спину и смотрела на меня, прикрыв глаза ладонью, как козырьком.

— Лорочка, детка, отдохни, заклыпалась ты сегодня. Если б ты видела, Люсенька, какая она приехала: ноги не носили, как былинка высохла, под глазами черно. Уходили ее экзамены чуть не до смерти!

На это сестрица сокрушенно вздохнула:

— Ах, бабуленька! Уходила нашего Лорика не учеба, не экзамены, а проклятая любовь.

Бабушка всплеснула руками от радости. У нее осталась только одна мечта: дождить до наших свадеб и дождаться младенцев. К тому же в глазах родни и знакомых наша ученость не шибко котировалась. По древнейшим местным установлениям, единственная и главная карьера для женщины — выйти замуж и родить. Теперь бабушке не стыдно было «от людей»: ее внучки совершенно нормальные, одна выходит замуж, у другой появился ухажер.

Так Люська, не церемонясь, выдавала родне, знакомым мою тайну, не испытывая ни малейших угрызений совести. И при этом не давала мне покоя. Она давно все просекла. Когда звонил Игорь, демонстративно садилась по другую сторону стола и слушала. Потом требовала объяснений. По праву старшей сестры.

Но вскоре Люся нашла себе дело, вернее, поприще, на котором даже прославилась. Стало полегче мне, а главное, отцу, которого замучили земляки. Стоило ему появиться у бабушки, в тот же день являлись ходоки поодиночке и делегациями. Кто с обидой, а кто и со злобой спрашивали:

— Вась, ты в Москве живешь, все знаешь, всех видишь. Объясни, что к чему. Зачем эта перестройка? И так жили не сытно, а теперь совсем жрать нечего: хлеб по талонам, сахар по талонам, даже мыло — по куску в месяц. Да у нас и талоны не отоваришь. Всю ночь надо в очереди стоять за крупой и мукой.

И чуть ли не за грудки его брали, как будто он обязан был давать им отчет за все неполадки и безобразия в державе. Отец багровел от стыда и пытался им что-то объяснять. Но у него получалось слишком сухо, по-газетному. Вначале Люся сердилась, защищала отца и пыталась объяснить мужикам-тугодумам:

— Горбачев — изворотливый и хитрый политик. Перестройку он начал не по своей воле, ему и так неплохо живется, а потому, что дошли мы до края пропасти. Еще немного, и в нее рухнем.

Мужики недовольно загалдели: где уж на краю, давно в яме сидим. А папа обрадовался:

— Вот вам дипломированный экономист. Она все объяснит. А что я? Мое дело — железные дороги.

И на сестрицу скоро нашло вдохновение. Она поняла, что с народом надо разговаривать просто, доходчиво и самые сложные истины подавать им в удобоваримом виде. Этот язык она быстро освоила и разработала свою методику, в которой важное место занимали живые дискуссии.

Помню нашу Люську на крыльце. Отсюда она, как с кафедры, обращалась к своим слушателям и оппонентам. Внизу на чурбанчике посиживал сосед и смолил свою едкую самокрутку. Главный спорщик, дядя Яша, папин двоюродный брат, горячился, кричал и размахивал руками, как ветряная мельница. Другой сосед, из дома напротив, с удовольствием слушал и соглашался и с той, и с другой стороной. Женщины обычно поддерживали Люсю, наверное, из чисто бабьей солидарности.

— Вот ты больше всех кричишь, дядя Яша, — говорила дядьке Люська. — Вспомни, как раньше тебе запрещали завести одну корову, а теперь ты держишь двух, да еще трех свиней, овец, целую стаю всякой птицы. Да раньше бы тебя раскулачили и сослали, куда Макар телят не гонял.

— Правильно, правильно! — соглашались соседи, они одобряли свободу, но не одобряли алчность дяди Яши.

— А что толку! — кричал Яшка. — Завести-то я завел, а чем живность кормить? Раньше хлеб был копеечный, посыпка, зерно, а нынче не докупишься…

— Правильно, правильно! — гудели соседи.