Луна и Смерть

Горька позолота пейзажа.
А сердце слушает жадно.

И сетовал ветер,
окутанный влажной печалью:
– Я плоть поблекших созвездий
и кровь бесконечных далей.
Я краски воспламеняю
в дремотных глубинах,
я взглядами весь изранен
ангелов и серафимов.
Тоскою и вздохами полнясь,
бурлит во мне кровь и клокочет,
мечтая дождаться триумфа
любви бессмертно-полночной.
Я в сгустках сердечной скорби,
меня привечают дети,
над сказками о королевах
парю хрусталями света,
качаюсь вечным кадилом
плененных песен,
заплывших в лазурные сети
прозрачного метра.
В моем растворились сердце
душа и тело Господни,
и я притворяюсь печалью,
сумеречной и холодной,
иль лесом, бескрайним и дальним.

Веду я снов каравеллы
в таинственный сумрак ночи,
не зная, где моя гавань
и что мне судьба пророчит.

Звенели слова ветровые
нежнее ирисов вешних,
и сердце мое защемило
от этой тоски нездешней.

На бурой степной тропинке
в бреду бормотали черви:

– Мы роем земные недра
под грузом тоски вечерней.
О том, как трещат цикады
и маки цветут, – мы знаем
и сами в укромном логе
на арфе без струн играем.
О, как идеал наш прост,
но он не доходит до звезд!
А нам бы – мед собирать,
и щелкать в лесах, как птицы,
и грудью кормить детей,
гулять по росе в медунице!

Как счастливы мотыльки
и все, что луной одеты,
кто вяжет колосья в снопы,
а розы – в букеты.
И счастлив тот, кто, живя
в раю, не боится смерти,
и счастлив влюбленный в даль
крылато-свободный ветер.
И счастлив достигший славы,
не знавший жалости близких,
кому улыбнулся кротко
наш братец Франциск Ассизский.
Жалкая участь —
не понять никогда,
о чем толкуют
тополя у пруда.

Но им дорожная пыль
ответила в дымке вечерней:
– Взыскала вас щедро судьба,
вы знаете, что вы черви,
известны вам от рожденья
предметов и форм движенья.
Я ж облачком за странником
в лучах играю, белая,
мне бы в тепле понежиться,
да падаю на землю я.
В ответ на жалобы эти
деревья сказали устало:
– А нам в лазури прозрачной
парить с малолетства мечталось.
Хотелось летать орлами,
но мы разбиты грозою!
– Завидовать нам не стоит! —
раздался клекот орлиный, —
лазурь ухватили звезды
когтями из ярких рубинов.
А звезды сказали: – За нами
лазурь схоронилась где-то…
А космос: – Лазурь замкнута
надеждой в ларец заветный.
Ему надежда ответила
из темноты бездорожья:
– Сердечко мое, ты бредишь!
И сердце вздохнуло:
– О Боже!

Стоят тополя у пруда,
и осень сорвала их листья.

Мерцает серебряной чернью вода
средь пыли дорожной и мглистой.
А черви уже расползлись кто куда,
им что-то, наверное, снится.
Орлы укрываются в гнездах меж скал.
Бормочет ветер: – Я ритм вечный!
Слышны колыбельные песни в домах,
и блеет отара овечья.
На влажном лике пейзажа
морщин проступают сети —
рубцы от задумчивых взглядов
давно истлевших столетий.

Пока отдыхают звезды
на темно-лазурных простынях,
я сердцем вижу свою мечту
и тихо шепчу:
– О Господи!

О Господи, кому я молюсь?
Кто Ты, скажи мне, Господи?!
Скажи, почему нет нежности ходу
и крепко надежде спится,
зачем, вобрав в себя всю лазурь,
глаза смежают ресницы?

О, как мне хочется закричать,
чтоб слышал пейзаж осенний,
оплакать свой путь и свою судьбу,
как черви во мгле вечерней.
Пускай вернут человеку Любовь,
огромную, как лазурь тополевой рощи,
лазурь сердец и лазурь ума,
лазурь телесной, безмерной мощи.
Пускай мне в руки отмычку дадут —
Я ею вскрою сейф бесконечности
и встречу бесстрашно и мудро смерть,
прихваченный инеем страсти и нежности.
Хотя я, как дерево, расколот грозой,
и крик мой беззвучен, и листьев в помине нет,

на лбу моем белые розы цветут,
а в чаше вино закипает карминное.

1920